Но в тот момент, когда дежурный направился будить майора, начался довольно шумный налет. Дежурный решил, что разрывы вражеских бомб кого угодно разбудят, и спокойно вернулся к себе. Минут через пятьдесят после бомбежки майор, заспанный, взъерошенный, чертыхаясь, прибежал к дежурному.
— Что же ты меня так бессовестно подвел! — кричал он. — Я же просил тебя как человека, разбудить ровно в четыре ноль-ноль. А сейчас уже без четверти пять. Я же опоздал!
Опешивший дежурный только руками развел:
— Да ведь тут такой гром гремел, что и мертвых поднял бы. Немцы полчаса бомбами тебя будили. Неужели не слышал?
— А что, разве был налет? — удивительно спросил майор и повеселел: — Ну, тогда еще ничего. Скажу, что сидел в укрытии, выжидал, когда налет кончится.
…Я мигом вскочил с дивана и развернул на столе карту.
— Можно докладывать, товарищ генерал?
— Ну что же, давайте. Спать фашисты мне не дали, но помешать работе не в их власти.
Коротко рассказываю о том, как развертывались события на фронте с начала приграничного сражения. Знакомлю с боевым составом, численностью, оперативной группировкой войск и их задачами. Заметив, что подробно о противнике доложит начальник разведывательного отдела штаба фронта полковник Бондарев, характеризую лишь в общих чертах группировку немецко-фашистских войск, примерное соотношение сил сражающихся сторон и ближайшие оперативные цели, которых на нашем фронте добиваются гитлеровцы. Более обстоятельно излагаю положение армий фронта за последние дни и их задачи на ближайшее будущее.
Генерал Тупиков слушал меня внимательно и при этом пристально изучал карту.
— Да, положение сложное, — задумчиво резюмировал он и заговорил о 26-й армии и 64-м стрелковом корпусе.
Именно они, по его мнению, мешают сейчас гитлеровскому командованию не только обрушиться на Киев, но и сосредоточить все силы против 6-й и 12-й армий, отходящих на юг. Поэтому враг не успокоится, пока не отбросит войска генерала Костенко за Днепр. Усилить эти дивизии мы не имеем возможности. Но нужно нацелить их на тщательную подготовку к отражению готовящегося немцами удара.
Я обратил внимание начальника штаба на то, что 26-я армия и так сейчас почти всеми силами обороняется, а атакует лишь на отдельных участках на левом фланге.
— Вот и получается, — быстро подхватил Тупиков, — что ее командование стоит сейчас на распутье: приказа о переходе к жесткой обороне нет, ранее отданный приказ на наступление тоже не отменен. Поэтому войска фактически сейчас обороняются и даже местами отходят, но стараются проявить все же кое-где «наступателый дух». Нужно покончить с этой раздвоенностью и отдать четкое распоряжение.
Вместе с Тупиковым мы набросали проект боевого приказа:
«Военному совету 26-й армии. Противник заканчивает сосредоточение своих основных сил в районе Карапыши, Богуслав, Тетиевка с целью прорваться к каневским переправам. Занимаемые вами позиции и ваши силы вполне обеспечивают разгром врага и преграждение ему пути к берегам Днепра. Для этого только нужно, чтобы весь личный состав армии, от вас до бойца, жил единой волей: лучше ценою жизни не пустить врага к Днепру, чем живым перейти на восточный берег, отдав врагу западный.
Обращаю внимание на необходимость сочетания упорства огневой обороны до последнего патрона с активными контрударами, особенно силами вашей кавалерии.
Приказываю: разгромить врага при его попытках прорваться к Днепру и продолжать упорно удерживать занимаемый вами рубеж».
Отпечатав документ на машинке, я поочередно отнес его на подпись начальнику штаба, командующему и члену Военного совета.
Подписав приказ, генерал Кирпонос спросил меня:
— А вы представлялись новому члену Военного совета?
— Нет, не пришлось еще.
— Ну вот как раз и случай подвернулся. Допечатайте его подпись под приказом и доложите ему.
Второй член Военного совета фронта дивизионный комиссар Евгений Павлович Рыков прибыл к нам вскоре после гибели Н. Н. Вашугина. Но с первых же дней ему пришлось с головой окунуться в недостаточно налаженную деятельность тыловых служб и подготовку резервов, и поэтому его почти не видели на командном пункте. Когда он бывал в штабе фронта, я находился в войсках. Так и не удалось познакомиться с ним.
Мне было известно, что Рыков прибыл к нам с должности члена Военного совета Средне-Азиатского военного округа. Я рассчитывал увидеть бывалого, заслуженного комиссара, начавшего свой боевой путь еще со времен гражданской войны. Но, войдя в кабинет, в изумлении застыл у двери. Из-за стола навстречу мне поднялся совсем еще молодой человек. Невысокую плотную фигуру облегала гимнастерка, туго перетянутая ремнем. Где я видел это румяное лицо с чуть вздернутым носом, озорные светло-серые глаза, буйную светлую шевелюру? Вспомнил! Еще летом 1933 года, когда я учился в академии, мне довелось проходить стажировку на Украине в 1‑й червонноказачьей кавалерийской дивизии. Рыков тогда был еще совсем молодым политработником, инструктором политотдела дивизии. Ему было не более 25 — 26 лет. Помнится, он радушно приютил меня в своей холостяцкой комнатушке. Мой гостеприимный хозяин не только по возрасту, но и по службе в армии был значительно моложе меня и поэтому с большим интересом расспрашивал о гражданской войне, о службе в послевоенные годы. Многие вечера мы посвятили задушевным беседам. Рыков с юношеской искренностью рассказывал о своем детстве, о далеком селе Катон-Карагай, затерявшемся где-то в предгорьях Алтая. Родился он в декабре 1906 года в бедняцкой казачьей семье. Детство было трудным, с раннего возраста пришлось ему подрабатывать у сельских богатеев. Хотя учиться в сельской школе Рыкову удавалось урывками, любознательный и способный паренек обогнал в учебе своих сверстников. В 1925 году комсомольцы волости избирают Евгения своим вожаком. Кипучая энергия и незаурядный ум комсомольского секретаря из Катон-Карагая были замечены. Его выдвинули на работу в Семипалатинский обком комсомола. Отсюда он и ушел в 1928 году в армию. Ловкий, хорошо физически развитый паренек с Алтая быстро завоевал уважение товарищей, его избирают комсоргом полка.
Рыков с поразительной настойчивостью учится. Ночи просиживает над книгами, днем — в классах, на манеже, полигоне. Всегда в людской гуще и всюду — первый.
Вскоре молодого комсомольского вожака перевели на работу в политотдел дивизии. Именно в это время в Проскурове мы с ним и повстречались впервые.
И вот сейчас я снова вижу перед собой своего старого знакомого. За восемь лет из инструктора по комсомолу он вырос в члена Военного совета одного из главных фронтов. Внешне он мало изменился. Если бы не по два ромба в петлицах гимнастерки, я, наверное, не удержался бы и воскликнул: «Здравствуй, Женя!»
Но принял он меня неожиданно сухо: будто мы впервые встретились. Назвал свою фамилию, я — свою. Усадил меня у стола и засыпал деловыми вопросами: что нового на фронте, как работает оперативный отдел, хорошие ли в нем подобрались люди, как они настроены. Теперь уже и трудно вспомнить, о чем мы говорили, но беседа длилась свыше часа.
Поначалу немного уязвленный странной забывчивостью старого знакомого, я отвечал официально и скупо, но потом увлекся его неподдельным и горячим интересом ко всему, чем мы жили, его простой, товарищеской манерой обращения и не заметил сам, как разговорился.
Рыков расспросил о моей семье. Узнав, что она эвакуировалась в Ташкент, он что-то записал себе в блокнот. Я тогда не придал этому значения.