Любимов устроился насколько мог удобней, стал вслушиваться в густую темноту Знобило. В октябре ночи в крымских степях очень холодные. А может, от потери крови и от всего пережитого? Мерзла ступня левой ноги, ступня, которой уже не было. Холод пробирал сильнее. Он плотно запахнул расстегнутый реглан. Странно – самолет не загорелся. Сколько по нему стреляли, а он не загорелся. Зажигательных у них не было что ли? Вспомнил: открыл при посадке противопожарные баллоны.
В черной, непроницаемой степи звенела тишина. Любимов дрожал от холода. Дробно стучали зубы и не было никакой возможности с ними справиться. Глаза слипались. Только бы не уснуть. Что-то долго никто не едет. Наверное блудят в темноте. Он пожалел, что оставил в кабине ракетницу. Теперь до нее не добраться. Тогда он вытащил из кобуры пистолет. В обойме восемь патронов. «Шесть выпущу, два оставлю на всякий случай». И он выстрелил из-под крыла в звездный лоскут неба. Степь не ответила. Стал считать небесные светила. Трясло все тело и зубы не унимались. Переносить это оказалось мучительней, чем тяжелые раны. Незаметно «забылся»…
Очнулся в ужасе – на него снова пикировали «мессершмитты», много мессершмиттов: красные, желтые, зеленые… Стреляли по нему свои «яки», а он один бежит по степи и негде ему укрыться. И он впервые испытал страх. Страх не перед смертью, а перед беспомощностью.
Где-то фыркнула лошадь. Любимов дал два выстрела. Вскоре услышал шаги, насторожился. Хотел громко окликнуть: «Кто идет?». А получилось совсем шепотом.
– Не стреляйте, дяденька, – услышал он мальчишечий голос. – Где вы тут?
– Ты один? – спросил Любимов. – Откуда?
Мальчик ответил, предложил свою лошадь, а когда узнал, что летчик без ноги, побежал в деревню за помощью. Вскоре он вернулся с двумя красноармейцами. Те решили уложить летчика животом поперек крупа лошади. Так, мол, быстрее доберемся в лазарет санбата.
Любимов согласился. Только примостили его, лошадь кинулась задом и он упал, сильно ударился о сухую землю.
– Оставьте меня под самолетом, – попросил Любимов, – и пришлите какую-нибудь машину.
Его послушались. Но машина не пришла. Тот же мальчишка приехал с санитаром и фельдшером на подводе.
* * *
Проснулся Любимов в три часа ночи. В свете керосиновой лампы, висевшей на столбе посреди землянки, увидел у своей постели комиссара. На щеках его блестели мокрые дорожки.
– Ну, что ты, Иван, – голос Любимова был еле слышен. – Видишь, я – живой. Как ты меня нашел? – вялая улыбка тронула его вспухшие губы.
– Я тебя, Вася, и на том свете нашел бы.
Батько Ныч достал носовой платок, вытер непрошеные слезы. Он не стал рассказывать, как всю ночь колесил с техником и медсестрой по степи, трижды натыкался на разбитые и обгорелые самолеты и находил там мертвых летчиков. Один даже был в таких же белых с отворотами бурках, как у Любимова, и в реглане, и они подумали, что это он, но тот оказался из другого полка. А потом нашли возле целого самолета одну бурку вместе с ногой и похоронили ее там же.
– Как у нас, Батько, все вернулись?
Ныч тяжело вздохнул, чуть не вырвалось: «Не повезло нам, Вася, ох, как не повезло», но тут же спохватился – незачем ему сейчас знать, что Аллахвердова сбили – сгорел Аршак километрах в десяти от аэродрома, что не вернулись с задания лейтенант Щеглов и сержант Швачко. Нет, комэску, теперь не то нужно. И выдавил улыбку комиссар, сказал ободряюще:
– Не беспокойся, Степаныч, все в порядке. Вот тебя только подлечим…
– Не утешай, Иван. Плохо мое дело, – Любимов перевел дыхание. – У меня же левой ноги нет, Батько. – Он зажмурил на секунду глаза, на ресницах задрожали две росинки.
– Хирург грозился и правую отрезать… Ваня, милый, как же я без авиации? На одной-то еще, а без двух куда? Умру, а вторую ногу резать не дам!
Всегда умел, всегда находил Ныч нужное человеку слово а тут сам разволновался, еле сдерживал себя чтобы не разрыдаться у постели пострадавшего друга.
– Не об этом думка твоя, Вася. Ногу спасем. Сейчас поеду к Ермаченкову. Василий Васильевич поможет в госпиталь перебросить. И мы еще повоюем с тобой.
Помолчали немного. Любимов устал. Прощаясь, попросил, чтобы самолетом, чтобы не трясли его на машине по дорогам.
– Посоветуй Ермаченкову назначить вместо меня Авдеева, дай слово мне, дай, что не уйдешь в пехоту. Батько поклялся, поцеловал Любимова и вышел.
Закрыв дверь, Ныч отвернулся в темный угол, вытер глаза – зачем сестре видеть, как комиссары плачут.
Горькую весть о случившемся с командиром батько Ныч привез в эскадрилью утром. Все ходили, как пришибленные, разговаривали в полголоса. Я собрался немедленно ехать к Любимову, но Ныч предупредил, что скоро прибудет Ермаченков.
– Просил быть всем в сборе.
Прилетел Ермаченков. Он не стал донимать расспросами, что и как было. Сказал коротко:
– С этой минуты вы, товарищ Авдеев, командир пятой эскадрильи. Боевых заданий на сегодня вам нет. С личным составом проведите серьезный разбор вчерашнего дня, пусть выскажутся и извлекут урок из собственных ошибок. Я, к сожалению, присутствовать на разборе не смогу, улетаю в Севастополь. Завтра доложите. А теперь расскажите, как могло случиться, что погиб Аллахвердов.
Я достал из кармана небольшой, сложенный вчетверо листок бумаги, протянул его Ермаченкову:
– Вот докладная единственного свидетеля – его ведомого.
Генерал развернул листок, исписанный убористым круглым почерком, прочитал молча:
«Врид командира 5 АЭ 32 АП
Ст. лейтенанту Авдееву.
9.10.41 в 15–28 мл. лейтенант Аллахвердов – ведущий я и мл. лейтенант Колесников – ведомые, на самолетах Як-1 вылетели на сопровождение бомбардировщиков в район Григорьевки. Шли маршрутом Тагайлы– Григорьевка на Н до 3000 метров. Прибыли на цель в 15–40. Во время бомбометания прикрывали группу бомбардировщиков. После выполнения задания сопровождали на обратном пути. В р-не Ишунь пилот мл. лейтенант Колесников отстал и больше я его не видел. К-р звена т. Аллахвердов подал сигнал подойти ближе. В это время нас обстреляли ЗА пр-ка. Пристроившись к к-ру зв. на Н-3000 м, я почувствовал в 15–52 попадание снаряда ЗА по правой плоскости. Мл. л-т Аллахвердов сделал левый переворот, а я стал разворачиваться вправо. При развороте со стороны солнца меня атаковал 1 Me-109. Попал по левой плоскости: самолет загорелся. Я пошел на снижение в направлении на свою территорию. Меня прикрывал подполковник Юмашев на с-те Як-1. Я произвел посадку на горящем с-те в 16.45 в районе Мунус-Татарский на брюхо. Самолет сгорел, сам имею легкие ушибы правой стороны: руки, ноги и спины, После посадки я видел, как 3 Me-109 гнался за ком. звена Аллахвердовым на бреющем полете. В районе Кир-Актачи зажгли его, он сделал горку, свалился на крыло и врезался в землю. Летчик и самолет сгорели.
10.10.41 Пилот 5АЭ 32 серж. Николаев».
Ермаченков также молча вернул докладную.
– М-да. Жаль хорошего командира, прекрасного летчика не стало. У него родственники есть? Напишите им. Подробности эти не нужно, – он кивнул на докладную Николаева. – Напишите – погиб при выполнении боевого задания, как воевал, как любили его товарищи. А Николаев где?
– Отправили в госпиталь, товарищ генерал.
В Тагайлах Ермаченков задерживаться больше не стал. Распорядился выделить одно звено на два-три дня в Одессу для прикрытия кораблей эвакуации и улетел.
* * *
В Севастопольский госпиталь Любимова, как и просил, перевезли санитарным самолетом. Сильно израненную правую ногу там, в госпитале, не отрезали, но и здесь ничего утешительного не обещали.