Не
зафиксировал в сознании, что ли... Или полет на высоте нескольких метров над
штормующим морем, о котором рассказывает — читатель в этом убежден —
участник такого полета... А читая (в документальном рассказе «Гнездо сокола»)
точно и сильно написанную сцену прихода друзей в семью летчика Иноземцева с
горькой вестью о его гибели, понимаешь, что так написать мог только человек, сам
хоть раз участвовавший в выполнении этой миссии, едва ли не самой тяжелой из
всех, выпадающих на долю авиатора.
«Летчики» пронизаны духом времени. В них говорится об авиации тех лет —
и никакой иной!
Сейчас, сорок лет спустя, мы смотрим на многое другими глазами. Наше
общественное сознание стало шире, мудрее, гуманнее. И, читая, например, о том,
как комиссар Чикладзе в речи у гроба погибшего в автомобильной катастрофе
красноармейца-шофера с пафосом громит недисциплинированность покойного,
повлекшую за собой несчастье, мы воспринимаем теперь такую речь как по меньшей
мере бестактную... Или когда Андрей в ответ на слова Маруси: «Раньше влюбленные
встречались в старых запущенных садах, среди роз и жасминов. А наши встречи
связаны с запахами строек: кирпичей, глины, извести...» — назидательно
отвечает: «Такое время... сейчас не до цветов», — нам делается немного жаль
этих симпатичных ребят. Однако и в этом — признаки времени.
Но, может быть, писателю следовало бы подкорректировать с позиций наших дней
кое-что из написанного много лет назад — так сказать, «привести в
соответствие»? В самом деле — общество, как известно, прогрессирует, так
зачем же вновь писать о том, что, так или иначе, отвергнуто временем?.. К
сожалению, логика в подобных рассуждениях только кажущаяся. В результате такой
операции над своим произведением писатель неминуемо лишил бы его ценных своей
неповторимостью примет времени, а значит — исторической конкретности, столь
важной для того, чтобы достигнуть желаемого воздействия на читателей.
Сам И. Рахилло решает для себя эту проблему однозначно. И даже прямо
декларирует свою точку зрения на сей предмет. В уже упоминавшемся рассказе
«Гнездо сокола» он говорит о своих записях военных лет: «...они на серой
оберточной бумаге, на папиросных коробках, на обрывках афиш и газет, с водяными
подтеками: записывал на ходу, под дождем, на ветру, в зной и мороз, и почему-то
не хочется украшать их... Пусть останутся они простыми и суровыми, эти
записи — солдаты незабываемых дней войны».
Писатель хорошо понимает, что простота и правда — сильнее любых
романтических красивостей. Вот эпизод, в этом смысле очень характерный:
« — И глаза у него были зоркие и ясные, как у сокола после
полета! — восторженно воскликнул атташе одной из союзных держав на
встрече с фронтовыми летчиками.
— А вам приходилось когда-нибудь видеть сокола после
полета? — негромко спросил капитан Сахранов. — Когда сокол в
полете — глаза у него открыты и напряжены, их сечет встречный ветер и
непогода, в них попадает пыль. И когда сокол возвращается на руку охотника,
из-под его усталых, полузакрытых век вместе со слезами текут мутные струйки
грязи. Так выглядит сокол после полета...»
Что это — пресловутая «дегероизация»? Нет, я убежден, что в приведенных
писателем подлинных словах Василия Титовича Сахранова — участника войны в
Испании, отличного летчика и умного человека, навсегда оставшегося в памяти всех
нас, знавших его, — что в этих словах заключена подлинная
героизация , в самом точном, высоком и правдивом смысле этого слова!
Свое собственное отношение к разговору Сахранова с иностранным атташе Рахилло
выразил тем, что воспроизвел его под заглавием: «Вместо эпиграфа к еще не
написанной книге».
Впрочем, такой эпиграф отлично подошел бы и к тому, что им
уже написано...
* * *
Я говорил о том, как много в книге «Русское небо» примет авиации тридцатых
годов.
Но многое в ней служит и утверждению наших моральных норм вообще. «Из-за лени
и халатности одних мы вынуждены устраивать штурмы, работать через силу. Работа
перекладывается на плечи других, более сознательных...» — с возмущением
говорит командир отряда летчиков Хрусталев. Слова, видимо, справедливые не
только применительно к авиации и не только для своего времени.
Или другое высказывание того же Хрусталева — персонажа, явно
олицетворяющего будущее воздушного флота, да и, пожалуй, всего нашего общества:
«По личному опыту я знаю, что так называемые бузотеры в боевых условиях нередко
оказываются смекалистыми людьми». Не бояться «бузотеров» — не это ли во все
времена было приметой умного, широко мыслящего, уверенного в себе
руководителя...
В заключение автор этих строк должен признаться, что не может говорить о
«Летчиках» и других произведениях Ивана Спиридоновича Рахилло без некоего
особого, личного к ним отношения. Дело в том, что знакомство с этими
произведениями — как и с другими хорошими книгами об авиации — много
лет назад сыграло свою роль при выборе пишущим эти строки собственного пути в
жизни, за что он будет до конца дней своих искренне благодарен их авторам.
Конечно, мне могут заметить, что это — не более как факт моей личной
биографии, ни малейшего общественного значения не имеющий. Подобное возражение
было бы справедливо, и я не стал бы упоминать об этом факте, если бы не был
уверен, что то же самое могут сказать о себе многие сотни, а может быть, и
тысячи людей, которые пришли в те времена в нашу авиацию и составили основной ее
костяк в военные, да и в послевоенные годы.
Впрочем, зачем говорить только о прошедшем?
Если сочинения Рахилло прочитает молодой читатель наших дней, он
многое — «авиационное» и не только авиационное — почерпнет из них, а
может быть, — кто знает? — и повторит судьбу читателей, впервые
познакомившихся с ними около сорока лет назад. Счастливую судьбу людей,
связавших свою жизнь с авиацией.
«Ищите меня в том, что я пишу...»
Антуана де Сент-Экзюпери часто называют писателем-летчиком.
Вообще говоря, это так: он был и тем, и другим. Но эта черточка, соединяющая
слова «писатель» и «летчик» — будто бы невозможно их существование
независимо друг от друга, — вызывает во мне внутренний протест. Мы знаем
немало писателей-летчиков, писателей-партизан, писателей-моряков,
писателей-дипломатов — словом, людей, проживших интересную, профессионально
нестандартную жизнь, а потом сумевших рассказать о ней достаточно внятно, чтобы
не растерять эту «интересность» по дороге от своей памяти к листу бумаги. Но
отнять у них эту черточку невозможно: такой проверки они, как правило, не
выдерживают. И не раз бывало, что, скажем, педагог или партизан, написав
отличную книгу о пережитом, терпит решительное фиаско, когда пытается писать
повесть, роман или иное произведение «литературы вообще».
Экзюпери — не таков. Легко представить себе его не летчиком, а, скажем,
моряком, геологом, хирургом, кем угодно — лишь бы человеком живого дела
(«сидячие» профессии были ему явно не по темпераменту: ни за столом конторского
служащего черепичного завода, ни в амплуа агента по продаже автомобилей он, как
известно, не удержался).
Но кем бы он ни был в жизни, Экзюпери все равно всегда остался бы Экзюпери!
Его произведения далеко выходят за пределы одной профессии. Они —
литература общечеловеческая. Даже «Военный летчик», как справедливо замечает Р.
Грачев, автор комментариев к однотомнику сочинений Экзюпери, «родился внешне (только
внешне! —М. Г.