Противнику сейчас ничего не стоит вынырнуть и разрушить его. Впереди наведена другая мостовая переправа. Больше медлить нельзя. Нужно дать по самолету контрольную очередь. Если наш — ответит условным сигналом «Я свой».
Снова поднимаю нос «яка». Красные и зеленые шнуры трасс окаймили и прострочили силуэт. Вместо ответного сигнала он начал таять и совсем растворился в облаках. Значит, учуял мой огонь и ушел выше. Слышу голос Априданидзе:
— Ясно, фашист.
Мы летим прежним курсом, рассчитывая, что противник все же покажется: ведь ему нужно выполнить свою задачу. И верно: он показался правее, недалеко от переправы. Мы рванулись на бомбардировщика. Он заметил нас и немедленно снова нырнул в облака. Однако его силуэт продолжает скользить над Днепром, угрожая переправам. Пока тень видна, даю по ней две длинные очереди. На этот раз силуэт сразу исчезает, и я уже наугад даю третью затяжную очередь, надеясь, что пуля или снаряд достигнут цели.
Зорко следя за небом, молча летим вдоль Днепра. Теперь сомнения нет: мы упустили врага. «Не надо было так долго колебаться», — досадую я. И вдруг на нас, точно гигантский факел, свалился горящий бомбардировщик. Я едва успел отскочить от него.
К этому «вдруг» мы привыкли. Одно меня поразило и испугало: я заметил на горящем самолете красные звезды. Горело правое крыло. Бомбардировщик беспорядочно снижался на левый берег Днепра.
Почему экипаж не оставляет машину? Или боятся, что не хватит высоты? Зачем, зачем я стрелял? А может, все же это враг? Недавно начальник штаба читал нам документ о том, что противник использует захваченные у нас самолеты для полетов на разведку.
В тревоге провожаю взглядом горящий бомбардировщик, А переправы? Никто с меня не снял задачу прикрытия мостов.
Над Днепром, воткнув в небо нос своего истребителя, стреляет Априданидзе. «Молодец, — подумал я, — не отвлекся от задачи, а то бы могло произойти сразу две беды».
— «Юнкерса» увидел? — спрашиваю его.
Вместо ответа он подворачивает ко мне и пристраивается.
— Сулам, почему молчишь?
Он словно не слышит вопроса. Я хотел было переспросить Сулама, но заметил нашу восьмерку «яков». Нужно доложить Герасимову о случившемся. Хотя зачем отвлекать внимание? Потом, после посадки, на земле.
Пользуясь тем, что над Днепром наша восьмерка, я пытаюсь отыскать горящий самолет, но его уже в воздухе не видно. Очевидно, где-то упал. Смотрю вниз. Там, в лесу, на просеке, кто-то бороздит землю, поднимая пыль, копоть и сверкая красными струйками огня. Сомнений нет, бомбардировщик. Он садится на живот. Значит, летчик все же жив.
Делаю один, второй круг. Самолет остановился и уже не горит. Правого крыла нет. Очевидно, когда он пахал животом землю, давил кустарники, натыкался на пни, горящее крыло вместе с мотором отвалилось и пламя погасло.
У мертвой машины толпятся люди. Грозят мне кулаком. Значит, бомбардировщик наш. Но зачем он тут летал? Почему не подал сигнал «Я свой»?.. Опять вопросы и вопросы.
Мы с Суламом садимся последними. Необычно долго не вылезаю из кабины. Наконец с понурой головой я поплелся на КП, где уже собрались летчики. Мне преградил путь Сулам, возбужденный, красный, каким я его еще никогда не видел. Он остановился передо мной, вытянулся и, приложив руку к пилотке, совершенно официально доложил:
— Товарищ капитан, я сбил свой бомбардировщик. Я виноват, только я. Пускай что хотят делают со мной — судят, расстреливают…
Так вот ты зачем втыкал нос истребителя в облака! Так вот почему ты мне не ответил, когда я спросил о «юнкерсе»!
— А почему я не видел падения самолета? — спросил я.
— Нет, вы видели, вы еще виражили над ним.
— Так это же я сбил, а не ты.
— Нет, я! — решительно ответил Сулам.
— Что ты мелешь?.. — и тут я понял, в чем дело.
Хотя эта жертвенность оскорбила меня, я восхитился Суламом. Такой не оставит товарища в беде.
Априданидзе быстро зашагал к КП.
— Стой!
Он остановился.
— Что задумал?
— Хочу доложить полковнику Герасимову, что я сбил свой самолет, пускай…
Мне было трудно убедить Сулама отказаться от его намерения.
Герасимов и Василяка выслушали сообщение, не перебивая. Они, ничего не сказав, отпустили нас, а сами пошли на КП. Наверно, через полчаса Герасимов вызвал меня и рассказал о докладе экипажа сбитого мной бомбардировщика.
Экипаж потерял ориентировку. Пытаясь по Днепру определить свое местонахождение, он напоролся на «мессершмиттов» (это были мы). Они подожгли бомбардировщик. Кое-как экипаж сумел приземлиться. При посадке пожар заглох, но самолет был разбит.
— Война не игра в прятки, — жестко сказал Герасимов. — И ты поступил так, как в таких обстоятельствах поступил бы любой знающий свое дело советский истребитель. Иди готовься к новому полету, И забудь это печальное недоразумение.
Забыть. Это не так просто.
— А что с экипажем? — спросил я.
— К счастью, отделались только испугом. Самолет новый, на нем особая броня. Это спасло людей. — Комдив помолчал, потом улыбнулся: — Надеюсь, ты не будешь в претензии, если этот самолет не зачтется как твоя личная победа?
9
Кончился рабочий день. Эскадрилья только что возвратилась с задания. При штурмовке фашистских войск был подбит самолет Сергея Лазарева. Летчики огорчены неудачей.
— На кой черт тебе понадобилось виражить так низко? — упрекнул его Кустов. — Неужели ты не видел, как зенитки шпарили? Разве можно в таких случаях задерживаться у земли в одном положении? Атакнул — и сразу же вверх. Ты же вздумал виражить над самыми батареями!
— Хотел получше разглядеть, где стоят, и подавить, — виновато сказал Сергей, нервно теребя в руках шлемофон.
— Когда зенитки стреляют из леса, их нужно высматривать сверху по вспышкам и трассам. Наверху у тебя большой обзор и свобода маневра. Как увидишь, откуда они стреляют, пикируй и затыкай им глотки. А если, находясь у земли, ты и заметишь, где они стоят, то пока набираешь высоту для атаки, можно потерять их позиции. «Як» — это тебе не «ил», у того броня, а истребителя может повредить любая пулька, любой малюсенький осколок. Нужно всегда это иметь в виду.
Подошел старший техник эскадрильи Пронин и, чтобы не отвлекать летчиков от разговора, полушепотом сообщил мне:
— Начальник штаба просил не задерживаться. Сегодня на ужине командир дивизии будет вручать ордена второй эскадрилье.
Хотя говорил он тихо, услышали его все. Настроение разом изменилось. Было уже не до разбора вылета. Мы пошли на КП, где нас ждала машина.
— Наверно, это еще за Лебединский бой? — предположил Кустов. — Помните, тогда командующий сороковой наземной армией затребовал от полка представить к награждению всех, кто летал с Худяковым.
В столовой нас ждал прекрасный ужин. Торты, фрукты, жареный поросенок, гусь, цветы… — что только душе угодно.
Позади главного стола, за которым разместилось командование дивизии и полка, во всю стену красное полотнище с надписью: «Слава летчикам второй эскадрильи!»
Вручение наград — большой личный и коллективный праздник. Мы давно вросли в войну, и воздушные бои были для нас так же будничны, как труд рабочего человека. Мы, как все трудовые люди, радовались успехам и печалились при неудачах, гордились, если нас награждали, и обижались, когда незаслуженно обходили.
Первый орден Красного Знамени полковник Герасимов вручил Мише Сачкову, за ним к комдиву подошел Саша Выборнов, потом другие товарищи.
Окончена церемония вручения наград.