— Ладно, поговорим откровенно. Вы, вижу, человек дела. Так вот: нас не удовлетворяют прицельные приборы на наших бомбардировщиках. Мы собрали здесь несколько первоклассных инженеров. Нас не интересует их национальность, политические убеждения и всякие иные мелочи, которые так много значат на поверхности. От них, как и от вас, мы требуем одного: помочь нам решить некоторые технические трудности, вставшие перед нами в процессе работы над усовершенствованием приборов. Все необходимые чертежи, технические расчёты вы получите завтра у главного инженера. В вашем распоряжении библиотека, помощники, вы будете иметь свободный доступ во все цеха. Через месяц вы обязаны представить мне ваши предложения. Мы просмотрим, и если увидим, что вы стоите на правильном пути наши условия приобретают силу, мы гарантируем вам жизнь и выход на поверхность, после того как завод будет рассекречен, то есть после победы. В этом и заключается тот единственный шанс, о котором я говорил…
…Поль Шенье осторожно повернулся на узеньких нарах, стараясь не задеть соседа. Но Стах Лещинский не спал.
— Ну, и что ты решил? — спросил он шёпотом, вплотную приблизив губы к уху Поля.
— Я уже тебе сказал — разорвать в клочки чертежи и бросить их прямо в рожу главному инженеру.
— Глупости! — откликнулся Стах. — Ты обязан взять бумаги, которые тебе дадут. Наизусть выучить все технические расчёты и вообще всё то, что касается этих приборов.
— Чтобы рассказать об этом господу богу, как говорил генерал?
— Чтобы передать их на поверхность, если нам удастся тебя спасти.
— Мы все тешим себя несбыточными надеждами. После беседы с генералом я убедился в этом окончательно. Если б был хоть малейший шанс на побег, мне бы не доверили секретных чертежей.
— Но детали упаковывают и укладывают на транспортёр. Не может быть, чтобы их оставляли здесь, под землёй. Очевидно, ящики отправляют по железной дороге куда-то в другое место. Месяц, который тебе дан, надо использовать на то, чтобы найти способ, как с наименьшим риском для жизни… В упаковочном работают двое наших, Андре Сюзен и Вацлав Вашек. Я сегодня с ними посоветуюсь.
— Мы можем завалить всю подпольную организацию.
— Мы создали её, чтобы бороться. А борьба — риск. Наше задание — свести его до минимума. Но это уже дело комитета, а не твоё.
— Но почему именно я, один среди всех, получаю этот шанс на спасение? Ты, Жюль, Андре можете сделать значительно больше для дела. У вас широкие связи, стаж подпольной работы, а я рядовой член движения Сопротивления.
— В данном случае для дела больше всех может сделать Поль Шенье. Ты инженер, а наша главная задача передать кому следует секрет нового вооружения. И от имени комитета я приказываю тебе: сделай вид, что ты двумя руками ухватился за соломинку, протянутую тебе генералом…
— Если ты приказываешь мне как председатель комитета…
— Подожди! Вначале проверь себя, хватит ли у тебя мужества пойти на такой риск? Взвесь. Мы не знаем, да и никогда не узнаем, куда попадают ящики с деталями. Возможно, их ещё раз проверяют перед погрузкой в вагоны. Не забывай и того, что твоё временное, как мы надеемся, убежище может стать для тебя могилой. Ведь мы не имеем даже представления о том, как транспортируются эти ящики, а как ты сможешь выбраться из них? Ты готов пойти на это?
— Я готов выполнить любое задание подпольного комитета.
— Тогда завтра же разрабатываем план и начинаем готовиться к его осуществлению. Ты будешь в стороне от всего, чтобы не вызывать подозрений. Твоё дело — запомнить всё, что может пригодиться нашим друзьям на поверхности… А теперь — спи! Всем нам нужно иметь ясную голову. Стах отодвинулся от соседа по нарам и тотчас же заснул.
Поль Шенье ещё долго лежал с открытыми глазами. Бетонный потолок низко навис над нарами. И Полю казалось, что над ним действительно нависла гробовая доска. Неужели единственный способ попасть отсюда на поверхность — это дать запаковать себя в ящик? Да и тогда останется ли у него хоть малейший шанс увидеть дневной свет и рассказать людям о тайнах Проклятой долины? Очень мизерный, один против девяноста девяти, а то и меньше! А где гарантия, что он не задохнётся до того, как попадёт на свободу! Ведь ящик, в который его положат, может очутиться в самом низу, под всем грузом. И тогда…— Поль вздрогнул, рванул ворот рубашки, словно ему уже сейчас не хватало воздуха. Разве он боится? Конечно, боится! Бояться — это не значит быть трусом. Поль по собственной воле, в полном сознании согласился на то, чтобы его живым положили в тёмный гроб. Но он выйдет отсюда! И выполнит то, что ему поручат.
Приподнявшись, Поль опёрся на локоть и оглядел казарму. Где-то в конце прохода, между рядами двухэтажных нар, тускло поблёскивала маленькая электрическая лампочка. Она выхватывала из темноты крайние от двери нары и скрюченные фигуры на них. Пленный № 1101! Его вечером начала трясти лихорадка, к утру он, верно, не поднимется, тогда у него остаётся единственный путь! Нет, прочь отсюда! И не для того, чтобы спасти себя. Он обязан вышибить из рук врага это страшное оружие. Если есть хоть малейший шанс достичь этого — Поль обязан им воспользоваться.
Засыпая, он снова на миг увидел перед собой лицо Луизы. Она, верно, уехала из Парижа и живёт у матери, всего в нескольких километрах от него. Если бы она знала, как они близко друг от друга и как бесконечно далеко! Вот уже скоро три года, как они не виделись. Перед оккупацией Парижа коммунисту Андре Ренару было предложено переменить фамилию и поступить на авиазавод, конфискованный гитлеровцами. Андре Ренар — Поль Шенье не мог даже письма написать жене. А позже его схватили и отправили сюда.
ТЯЖЁЛЫЕ ДНИ ГЕНЕРАЛА ЭВЕРСА
С тех пор как битва на берегах Волги стала занимать центральное место в сводках немецкого командования, генерал Эверс потерял покой. Правда, он, как всегда, старательно побритый, стройный и подтянутый, ровно в десять утра появлялся у себя в штабе, а ровно в час на обеде в казино. Иногда он даже шутил по адресу кого-либо из офицеров, но за этим раз навсегда установленным порядком скрывался уже другой человек, обеспокоенный и вконец растерявшийся. Возможно, только Лютц, чаще всех соприкасавшийся с генералом, замечал эту перемену. Теперь Эверс целые часы проводил, склонившись над картой Сталинградского фронта, отмечая на ней малейшие изменения.
Генерал Эверс был в немилости у гитлеровского командования. Причиной тому послужила довольно пространная статья, напечатанная им в одном из журналов ещё в 1938 году. Анализируя тактику и дипломатию кайзеровского периода, Эверс доказывал, что ошибочное убеждение, будто Германия может воевать на двух фронтах — западном и восточном, — погубило кайзеровскую Германию. Он напоминал о Бисмарке, который всегда боялся борьбы на два фронта и проводил политику умиротворения России.
Выступление это было более чем несвоевременным. В самых засекреченных отделах гитлеровского штаба тогда лихорадочно разрабатывались планы новой войны: Риббентроп ездил из страны в страну, угрозами и обещаниями, укрепляя союз государств Центральной Европы. А в это время какой-то малоизвестный генерал предостерегал от войны на два фронта.
Это выступление могло бы трагически закончиться для Эверса, если бы о нём не позаботились его друзья. Чтобы автор компрометирующей статьи не мозолил никому глаза в штабе, его спешно отправили подальше от Берлина и назначили командиром полка, расквартированного далеко от столицы. После этого генерал больше не выступал в печати, Когда началась война с Россией, он в личном разговоре с генералом Браухичем, который был назначен командующим Восточным фронтом, сослался на знаменитое высказывание Фридриха II о том, что русского солдата «недостаточно убить, его надо ещё повалить, чтобы он упал». Этого было достаточно, чтобы обречь генерала на пребывание в тыловых частях, — его перевели на юг Франции, назначив командиром дивизии, и с тех пор совсем забыли: обходили и в наградах.
Эверса нельзя было упрекнуть в симпатиях к России. Он ненавидел русских и не скрывал этого. Но эта ненависть не ослепляла его настолько, чтобы лишить разума. И генерал в разговорах с друзьями продолжал отстаивать свою мысль о том, что война с Россией опасна для Германии. Эверс ставил под сомнение правильность немецких данных генерального штаба о военном потенциале России, не верил сведениям о её промышленности и населении. Даже более, он был искренне уверен, что единоборство немецкой армии с советской в случае затяжной войны приведёт к гибели Германии, поскольку количественное преимущество было на стороне её противника.
Свои взгляды Эверс в последнее время поверял только ближайшим друзьям. Но даже им не говорил генерал того, что начало битвы за Сталинград он считает самой большой ошибкой гитлеровского командования: русские получили возможность перемалывать в этой гигантской мясорубке самые отборные части гитлеровской армии; даже если Россия поступится Сталинградом, немецкие дивизии все равно будут обескровлены и не смогут прорваться к Москве. Эверс всеми помыслами желал Паулюсу победы. Он с радостью передвигал свои значки на двухкилометровке, когда слышал сообщения о малейшем продвижении гитлеровских частей на любом участке Сталинградского фронта. А где-то в глубине души жила и ширилась тревога за судьбу всей войны.
Когда в сообщениях впервые были упомянуты слова «наступление русских», Эверс чуть не заболел. Правда, кроме этих ничего не значащих слов, в сводках не было ничего тревожного, но генерал, как всякий военный человек, хорошо знакомый с положением на фронтах, умел читать между строк.
24 ноября 1942 года Эверс не спал всю ночь. Печень не болела, не было никаких других причин для бессонницы, но… не спалось.
«Старею!»— с грустью решил генерал, и, взглянув на часы, повернулся, включил приёмник: в это время передавали утреннюю сводку.
Первая же фраза, долетевшая до слуха генерала, выбросила его из кровати, словно пружина: советские войска окружили 6-ю армию и 4-ю танковую армию под Сталинградом… Эверс начал поспешно одеваться. Наполовину оделся, но снова устало опустился на кровать. Куда он собирается бежать? Что он может сделать, чем помочь? Да, это начало конца, которого он так смертельно боялся, против которого предостерегал. Как бы ему хотелось сейчас на самом авторитетном военном совете проанализировать положение, создавшееся на Восточном фронте, и дальнейшие перспективы ведения войны! О, он бы доказал всю пагубность стратегии и тактики Гитлера! Но что он может сделать сейчас? Ничего! Молчать. Не проронить ни одного неосторожного слова, ничем не выдать мыслей, снующих сейчас в голове: ведь страшно не только сказать, но даже подумать, что для успешного завершения войны необходимо уничтожить Адольфа Гитлера. Да, да, себе он может в этом признаться — ликвидировать фюрера.
Надо немедленно, какой угодно ценой, заключить сепаратный договор с Америкой, Англией и Францией, развязать руки на Западе и все силы бросить на Восток. О примирении с Советским Союзом нечего и думать. Итак, выход из создавшегося положения нужно искать только на Западе. Это пока единственный путь. Единственная надежда на спасение.
Выходит, надо действовать, и немедленно? Но с чего начать? Кто отважится на такой величайший риск, как государственный переворот, даже во имя спасения Германии?
Эверс мысленно перебирал имена всех своих друзей и единомышленников. Они есть даже в среде высшего командования. А теперь их, верно, ещё больше. Надо встретиться, поговорить, посоветоваться. Действовать надо немедленно, иначе будет поздно. Генерал поднялся и пошёл в кабинет. В доме все ещё спали. Рассвело, ничто не нарушало утренней тишины, кроме тяжёлых солдатских шагов по асфальтированной дорожке вокруг виллы. Шаги были чёткие, размеренные. Так могут шагать лишь уверенные в себе и в будущем люди. И вдруг генерал представил, что этим, обутым в тяжёлые кованые сапоги солдатам со всех ног приходится бежать по степям, удирая от русских. Эверс представил себе тысячи, десятки тысяч обутых в тяжёлые кованые сапоги солдатских ног. Они бегут во весь дух, топают, вязнут в снегу и снова бегут изо всех сил…
Генерал опустил шторы, чтобы заглушить шаги за окном. Но всё равно они, словно размеренные удары, били и били по напряжённым нервам.
Нет, он не имеет права на бездеятельность! Надо действовать, действовать во что бы то ни стало! В дальнейшем ничто не заставит его безмолвно подчиняться высшему командованию, слишком ослеплённому, чтобы увидеть бездну, к которой ведёт страну Гитлер.
Но надо действовать спокойно и разумно. Единомышленников подыскивать осторожно. Никакой поспешности, а тем более чрезмерной доверчивости к малознакомым людям. Иначе можно в самом начале погубить все дело.
Ещё долго сидел генерал у письменного стола, обдумывая план. Из глубокой задумчивости его вывел лёгкий стук в дверь.
— Доброе утро! Прикажете подавать завтрак? — спросила горничная.
— Да, — коротко бросил Эверс и, раскрыв бювар, начал писать рапорт командиру корпуса.
Ссылаясь на личные дела, генерал просил предоставить ему двухнедельный отпуск для поездки в Берлин.
Генрих обычно приходил в штаб за несколько минут до десяти, чтобы успеть поговорить с Лютцем до прихода Эверса. К этому времени адъютант генерала уже знал все штабные новости и охотно рассказывал о них Генриху, к которому испытывал все большую симпатию. Но в это утро Лютц был неразговорчив.
— Герр гауптман, кажется, меланхолически настроен? — спросил Генрих после нескольких неудачных попыток завязать беседу.
— А разве на ваше настроение не действуют никакие события? — Лютц протянул Гольдрингу последнее сообщение со Сталинградского фронта.
Прочитав первые строчки, Генрих тихонько свистнул. Он низко склонился к сводке, чтобы скрыть от собеседника выражение лица.
— Разве вы не слышали утреннего сообщения?
— Я сплю как убитый. И утром радио никогда не включаю.
— Теперь придётся слушать и утром, и вечером…
Они замолчали. Каждый думал о своём и по-своему переживал полученные сообщения.
— Как вы думаете, Карл, что всё это значит? — первым нарушил молчание Генрих.
— Я небольшой стратег, но кое-какие выводы напрашиваются сами собой. Неутешительные выводы. Но никакая пропаганда не убедит меня, что всё идёт хорошо. Вы помните, как в прошлом году наши газеты объясняли отступление под Москвой? Они твердили тогда, что нашим войскам необходимо перейти на зимние квартиры. И кое-кто этому поверил. А меня злит эта политика, скрывающая правду. Ну, а чем теперь объяснит наша пропаганда окружение армии Паулюса? Тем, что мы решили войти в кольцо советских войск, чтобы спрятаться за их спинами от приволжских ветров? Эх, Генрих!
Лютц не успел закончить — кто-то сильно рванул ручку двери, и на пороге появился Миллер.
— Генерал у себя? — спросил он, не поздоровавшись.
— Вот-вот должен прийти.
Майор заходил по комнате, нервно потирая руки и всё время поглядывая на дверь. Вид у него был такой встревоженный, что ни Лютц, ни Генрих не решались спросить, что произошло.
Тотчас же по приходе Эверса Миллер заперся с ним в кабинете, но не прошло и минуты, как генерал вызвал обоих офицеров.
— Герр майор сообщил мне очень неприятную новость: сегодня ночью на дороге от Шамбери до Сен-Реми маки пустили под откос поезд, который вёз оружие для нашей дивизии. Обер-лейтенант Фельднер тяжело ранен, охрана частью перебита, частью разбежалась.
— А оружие, оружие? — почти одновременно вырвалось у Генриха и Лютца.
— Маки успели захватить лишь часть его. Приблизительно треть. К счастью, подоспели на помощь поезда с новой охраной… Появление офицера-шифровальщика помешало генералу кончить фразу.
— Ну, что там у вас? — спросил он нетерпеливо, беря и руки расшифрованный рапорт. Прочитав, с досадой отпросил бумажку. — О, этот мне Фауль!
— Что случилось, герр генерал? — Миллер не решился без разрешения Эверса взять отброшенный рапорт.