— Пожалуйста, помолчите минуточку. На сердце никогда не жаловались?
— У меня нет сердца, — улыбнулся Константин. — У меня, как раньше пели, «вместо сердца дизельный мотор».
— Пели — «пламенный».
— Танкисты переиначили.
— Все равно, это не медицинская категория. Мне кажется, вы невропат, что довольно странно при вашей профессии. Ни с того, ни с сего грохнулись в обморок.
— Извините, — тихо сказал Константин. — Поверьте, это впервые в жизни.
— Я-то привычная, — улыбнулась Анна.
— Ночь не спал, — виновато вздохнул Константин — И день вышел такой… Нервный день вышел.
Анна поднялась:
— Вставайте. Самовар стынет.
— Подождите. Как странно. Я помню, что ночью вы сидели точно так же, как сейчас, рядом, и тогда я представлял, что вы — моя мама. Она умерла, когда мне было три года. Я не помню ее, но ночью мне казалось, что я чувствую ее руки. Казалось совершенно отчетливо. Мистика какая-то, правда?
— Правда, — серьезно сказала Анна. — Я спешу, вас Валентина Ивановна чаем напоит. — И вышла.
Когда Константин вошел в комнату, за столом с шумевшим самоваром сидела только хозяйка дома. Степенная женщина лет около сорока Валентина Ивановна.
— Доброе утро, Валентина Ивановна, — сказал Константин. — А где же Анна?
— На вокзал поехала, гостей встречать. Умывальник у нас — в сенях. Вернешься, чайком угощу.
— Что со мной случилось вчера, Валентина Ивановна?
— Что случилось? — она вздохнула. — Держался ты, держался, а потом, видать, не выдержал. Тебе бы поплакать — легче бы стало, а ты… Погоны, что ли, не позволяют? Или служба у тебя такая?
— Служба как служба.
— Родные могилы слезы отворяют, — продолжала хозяйка. — Ты бы слез не стеснялся, капитан. Это ведь святые слезы, а в старину и богатыри святых слез не стеснялись. Я вот простая баба: четверо детей да два мужа — вот и весь мой капитал. Один муж сам помер, другого не стерпела и выгнала. А почему не стерпела? Потому что слеза его только в пьяном виде и прошибала. А отец без слезы — не отец, а «унтер-цер», как бабка моя говорила. Нам, бабам, ведь не мужья нужны. Нам отцы нужны. Отцы детям нашим. А где их взять?
— Убили отцов, — вздохнул Константин.
— Так ведь не всех убили, — возразила Валентина Ивановна — К тому же пора бы и новым вырасти, а?
— Анна говорила, что вы тогда видели, как раненых добивали?
— Видела, — она помолчала. — Я в кустах хоронилась. Шла в Некрасовку да на немецкий дозор натолкнулась. Вот и пришлось в кустах-то, как мышке.
— Моего тоже добили? — тихо спросил капитан.
— Я не помню, как погиб твой отец, Костя, — так же тихо ответила Валентина Ивановна. — Ты уж прости, врать не хочу: не видела. Анькиного видела, а твоего… Ты уж прости меня. — Помолчали. Потом она сказала:
— Поди умойся, Костя.
Он вышел. Валентина Ивановна вытерла слезы, посмотрелась в висящее на стене зеркало, сказала собственному отражению:
— Вот и наврать пришлось. Да оно, может, и к лучшему…
Вернулся Константин. Сел к столу, хозяйка налила ему чаю, придвинула хлеб, масло, яйца, творог. Спросила неожиданно:
— Ты женат?
— Женат. Детей пока нет.
— Будь мужиком, Константин, не крути Аньке голову, — очень серьезно сказала Валентина Ивановна. — Ей совсем не так весело живется, как тебе может показаться.
— Да разве танкист супротив летчика потянет? — улыбнулся капитан, стремясь превратить разговор в шутку. — А у нее муж-летчик. Да еще истребитель!
— И все воюет, — горько вздохнула Валентина Ивановна.
— Где воюет?
— В небе, — она помолчала — Знаешь, есть такой госпиталь, в котором до сей поры еще раненые лежат?
— Какие раненые?
— Еще на той, на Великой Отечественной. Вот туда Анна и пошла работать после института. Вот там она своего летчика и встретила.
Его в первом же бою сбили, совсем, видать, мальчишкой был. Ну, выходила его, добилась, чтоб выписали, замуж за него вышла. Полгода все нормально было, а потом — опять. «Прикрой меня, атакую!..» Целыми днями кричит. И тридцать лет в атаку идет. За нас с тобой…
Взвод разместился на ночлег в большом колхозном сарае. Усталые солдаты, повалившись на прошлогоднее залежалое сено, молчаливо ожидали, пока Гарбузенко и Кодеридзе поделят продукты на сутодачи.
— В деревне раненых полно, — оживленно рассказывал Святкин командиру взвода. — Еле крышу раздобыл. Спасибо, местное население помогло. Вот, знакомьтесь. Валентина Ивановна. Валюха.
И, взяв за плечи, поставил перед собой девочку лет двенадцати, одетую в солдатский ватник, женский платок и огромные латаные валенки.
— Здравствуйте, Валя, — торжественно сказал Суслин и пожал девочке руку.
— Тут в каждой хате по палате, — продолжал ефрейтор. — Раненые, санитарочки, врачей навалом. Сборный пункт, что ли. Эвакуации ждут.
— Большие бои? — солидно спросил младший лейтенант.
— Немцев в колечко взяли, — пояснил Святкин, — Слышали днем дальнобойную? Это их обрабатывали. Так что мы, считайте, в тьлу.
— Я пойду, — сказала девочка, с любопытством рассматривая усталого младшего лейтенанта. — Мне завтра вставать рано. В Некрасовку побегу, к бабушке.
— Там же, говорили, немцы? — удивился Игорь.
— Нет, — девочка открыто, по-детски улыбалась в глаза младшему лейтенанту. — Там бабушка наша. Немцы отступили, а она под ними была.
— Ну счастливо тебе, Валюха, — сказал Святкин. — Спасибо за помощь.
Девочка убежала. Святкин продолжал топтаться возле командира взвода. Подошли Гарбузенко, Мятников и Сайко.
— Тут вот какое дело, — степенно начал Мятников. — Двадцать лет — это ведь не шутка, правда, товарищ младший лейтенант? Не баран чихнул, как говорится.
— Дата, — увесисто подтвердил Сайко.
— А будет ли у парня очко или сразу перебор — неизвестно, — глубокомысленно изрек Гарбузенко. — Война, она и не такие банки срывала, верно говорю, хлопцы?
Суслин молчал. Сержанты переглянулись.
— Ну так как, товарищ младший лейтенант? — спросил Мятников.
— Что — как?
— Уважим?
— Ничего не понимаю, — Игорь пожал плечами. — Что вы крутите, Мятников?
— Чего там не понимать? — удивился Гарбузенко. — Двадцать лет Витьке Свату стукнуло, вот и все понимание.
— Двадцать лет? — иронически переспросил Суслин. — Надо же, какое совпадение. Не успели из роты уйти, как сразу…
— Чтоб мне провалиться! — вдруг заорал Святкин. — Чтоб меня в первом бою разорвало, чтоб мне век свободы не видать, чтоб… — не найдя слов, он с остервенением щелкнул ногтем большого пальца о зубы. — Вот!..
— Ну поздравляю, — сказал Суслин, озадаченный его горячностью. — И что дальше?
— А дальше — война, — угрюмо сказал Святкин. — Дальше — пиф-паф. Может, завтра, может, через неделю. Так имею я право свой день рождения отметить или нет у меня такого права? В селе есть самогонка. Меняют на сахар. Вот я и прошу, в первый и последний раз прошу, лейтенант, позволь сегодня выпить. Просто так, по глоточку. Я — беспризорник, это мой первый день рождения. Первый, ребята, а может, и последний. Вот!..
Святкин замолчал. Молчали и сержанты, ожидая, как решит командир. А Суслин тоже молчал, потому что не знал, как ему поступить.
— Разрешите, товарищ младший лейтенант, — негромко сказал Гарбузенко. — Все хлопцы просят.
— Фронтовых сто грамм нам еще не положено, товарищ старший сержант, — официальным тоном изрек Суслин.
— Так трепачей-то у нас вроде нет, — улыбнулся Сайко. — Ни трепачей, ни стукачей.
Игорь сердито молчал. Кодеридзе с грохотом швырнул котелок и подошел к Святкину.
— Друг! — звонко сказал он.