Хоть ножом режь, не могу уснуть, на душе мерзко, в голову лезут всякие мысли. Наверное, все, кто там побывал, ненавидят ночь. Самое дрянное, в сумерки на пост заступать. Ночью в дозоре чувства обострены до предела. Затаишь дыхание, слышно как сердце стучит. Вслушиваешься в малейший шорох, реагируешь на любой звук. Чуть что, даёшь очередь и немедленно меняешь свою позицию, чтобы не накрыли, и не грохнули. Не дай бог, зазеваться или закурить, в момент схлопочешь пулю в «котелок», или уснуть «на часах». Были уже такие, в «калачевской» бригаде, уснули часовые на посту, а проснулись пацаны уже в царстве теней…
Прошло два месяца, а война все не отпускает. По ночам охают взрывы гранат, и старшина Баканов громко кричит ему в ухо: «Ты, что Самурай, не понял? Мы все здесь умрём!»
Было это в конце января, когда они возвращались с зачистки села Ялхой-Мохк. Прямо с гор их обстреляли из АГСа и пулемётов. Поднялась такая паника, что ответить на нападение не смогли даже опытные СОБРы. И пока не появились «вертушки», ребятам пришлось туго. Так и пролежали в придорожной канаве в мерзкой холодной жиже под градом пуль, боясь головы поднять… Потом вчетвером, скользя на мокрой глине, с трудом тащили, вываливающегося из окровавленного разодранного бушлата, монотонно со всхлипами воющего, кинолога Витальку Приданцева. Его оторванная рука валялась тут же рядом, у гусеничного трака, на кисти был туго намотан потрёпанный поводок от убитого Карая. Выстрел осколочной гранаты попал как раз в то место, где они находились на броне БМП. Теперь свободный, несдерживаемый хозяином, злобный взъерошенный Карай застыл, как бы в последнем броске с опалённой оскаленной мордой и развороченным брюхом, из которого вывалились связки темно-синих кишок…
Бля, суки! Не смотря ни на что, там была жизнь, тяжёлая, опасная, но настоящая жизнь. А куда я вернулся? В полное говно!
На пятом этаже хлопнула дверь, раздались шаги. Ромка, сидя на трубе у батареи, встрепенулся. Защёлкал зажигалкой и, стряхнув пепел в банку, прикурил давно потухшую сигарету. Мимо, поздоровавшись, протопал заспанный сосед, который обычно чуть свет уезжал на своём фургончике на рынок.
Полгода спустя Ромку похоронили. Он «сел на иглу»: нашлись «добрые люди», уговорили пьяного парня словить «кайф». Но героиновый «кайф» продолжался недолго.
— Передозировка! — констатировал врач «Скорой помощи», склонившись над безжизненным Ромкиным телом. — Ещё один. Кто же светлое будущее будет строить?
— У меня такое ощущение, Вадим Борисович, что идёт настоящая война! — отозвалась сопровождавшая его медсестра. — Война против человечества, словно мы запрограммированы, мы уничтожаем себя…
Димка же, Ромкин приятель, так ни одного дня ни где и не проработал, «гробовые» деньги свои промотал до копейки и схлопотал срок, по пьяни изувечив какого-то торгаша с Кавказа в одном из ночных баров.
Запах женщины
Село заблокировали десантники несколькими БМД и БТРом, перекрыв все выходы из него с трех сторон; с четвёртой стороны находился крутой обрыв, подмываемый стремительной обмелевшей рекой. Пока командиры на косогоре обильно покрытом инеем договаривались с местной властью, приехавшей со старейшинами в папахах на белой «Волге», о деталях предстоящей операции, «вэвэшники» и СОБР томились в ожидании начала зачистки у «бээмпэшек» и «Уралов».
— Ты чего там, Серёга, притих? — спросил старший прапорщик Стефаныч, обращаясь к младшему сержанту Ефимову, который у лица держал сухую веточку. — Все нюхаешь чего— то.
— Запах женщины, — тихо пробормотал тот, как бы виновато улыбаясь. — Вот веточку сорвал, запах обалденный.
— Ты, что рехнулся? Какой ещё запах?
— Какая женщина?
— Совсем тут дошёл до ручки, скоро на кусты будешь бросаться!
— Изголодался, молодой кобелёк!
— Тут одними вонючими портянками может пахнуть, да дерьмом с кровью, — вставил угрюмый лейтенант Трофимов, которого «собровцы» уважительно величали Конфуцием, счищая щепкой налипшую грязь с подошвы ботинка.
— Дай-ка сюда! — старший лейтенант Колосков, по прозвищу Квазимодо, протянул руку.
— Да, что-то есть неуловимое, — отозвался он, бережно возвращая Серегину драгоценность.
— Ну-ка, — мрачный Конфуций преподнёс к изуродованному шрамами лицу сухую веточку.
— Да, ты ладонью прикрой от ветра. Выдувает. Ну, как? Теперь чувствуешь?
Подержав с минуту, Трофимов, молча, как бы нехотя вернул её Ефимову. Веточка пошла по рукам.
— Дайте понюхать-то, — нетерпеливо канючил первогодок Привалов с протянутой рукой, топчась внизу.
— Тебе-то за чем? Сопля ещё зелёная!
— Где тебе знать-то, что такое баба! — вставил «„собровец“» Савельев, грубо отшивая мгновенно залившегося краской Привалова. — Да и насморк у тебя, шмыгалка-то не работает, все равно ни хрена не учуешь! Только добро переводить!
Рядовой Ведрин в свою очередь, уткнувшись носом в веточку, громко сопел, втягивая воздух.
— Ну, Джон Ведрин, ты даёшь! — громко заржал Стефаныч, откидываясь всем телом на башню. — Это же запах женщины. Тут надо нежно, легонько вдыхать, а ты как портянку нюхаешь или лепёшку дерьма, чудила! Всему вас, молокососов, учить надо.
— Да ну, вас, козлов вонючих! — обиделся Ведрин и спрыгнул с БМП, поправив бронежилет, направился к Мирошкину и Свистунову, которые в стороне забавлялись с овчаркой Гоби.
— А что это за растение? — поинтересовался вдруг Конфуций.
— А черт его знает! Вчера отломил ветку с какого-то куста на зачистке в Курчали.
— Может это мирт. Слышал, запах у него необыкновенный, — поделился своим предположением рядовой Самурский.
— Да, Ромка, надо было ботанику в школе лучше учить! — брякнул прапорщик Филимонов, усмехаясь в густые усы.
— Ну-ка, Серж, дайка ещё нюхнуть! — мечтательно протянул контрактник Головко. — А этим хорькам: Кнышу, Чернышову и Чахлому не давай! То же, мне, эстеты нашлись! Знаю, я их как облупленных, те ещё ловеласы, занюхают.
— Виталь, сунь Караю под нос, — обратился к Приданцеву «собр» Савельев. — Интересно, как он прореагирует.
— Как? Соответственно своему мужскому полу! Спустит чего доброго! — откликнулся тут же Филимонов.
— Сам смотри не спусти!
— Вот надышался до одури, сейчас и от козы безрогой не отказался бы!
— Ну, вы, маньяк, батенька! Представляю, ужас что будет, когда в родные пенаты вернёмся!
— Надо нам ребята подальше от этого опасного кадра быть, а то, вот так зазеваешься, и уже поздно будет, отоварит по первое число. Тот ещё половой гигант. Шалунишка!
— Эх, мужики, — мечтательно простонал, потягиваясь, старший прапорщик Стефаныч.
— Помнится, как-то в отпуске был, ну и решил к сестре в Подмосковье в гости смотаться на недельку, другую. Приехал, живу. Городишко небольшой, развлечений никаких, рыбалка с племянниками и все. И надумал сгонять в Москву, посмотреть белокаменную, прошвырнуться по Красной площади, по улице Горького. Это сейчас она Тверская. Встал пораньше, чуть свет. Сел на автобус. Еду. А рядом женщина в кресле дремлет. Миловидная такая. Блодиночка. Губки алые. Пухленькие. Щёчки, ну прям, кровь с молоком. Ехать около двух часов. И тут, братцы, чувствую, как её хорошенькая головка в беретике клонится к моему плечу. Так мы в Москву и приехали. Слово за слово, познакомились. У неё какие-то дела в одном из НИИ были. Договорились, что как только она освободится, встретимся у метро, и она покажет мне столицу. Прождал часа три. Нет её. Побродил по магазинам и расстроенный вечером поехал электричкой обратно.