Для нас Антон ночью ушёл... на медведя. Понимаете, для нас! И вот — всё, конец... А я такое — хоть топись. Как жить-то теперь, как?
— Ах, Антоша, Антоша, парнишка ты мой дорогой! Как же быть теперь? Что делать?! — Суходолов, не замечая, обронил тяжёлый кусок медвежатины и, с трудом волоча непослушные ноги, побрел к костру.
Чхеидзе молча оттолкнул Клинова с дороги и пошёл следом за мичманом.
Похоронили Антона на крутом обрыве мыса Крестового. Долго стояли над свежей могилой, обложенной камнями, слушали каждый в себе общее горе, глядели, как ветер треплет ленточки Антоновой бескозырки, прижатой куском гранита к рыхлой земле. Стонал, надрывался внизу, у подножия мыса, океан, и далеко отсюда, с сорокаметровой высоты, виделся буйный простор, катящиеся лавины седогривых волн.
— Да, надо и мне было идти с ним ночью, — задумчиво сказал боцман Кнып. — Будто чувствовал, что надо...
Ему никто не ответил. Только Клинов украдкой поднял на него удивлённые виноватые глаза. И отвернулся, закрыв лицо рукавом бушлата. Плечи его вздрагивали. Он с трудом произнёс:
— Ну что же вы молчите? Хоть что-нибудь скажите мне. Слышите? Не молчите только...
— Что тебе сказать? Нечего сказать, — ответил Чхеидзе.
— Пошли, — с тяжёлым сердцем произнёс Суходолов. И они гуськом стали спускаться с обрыва. Последним, ссутулившись и чуть приотстав, брёл Клинов.
Почти неделю ещё держалась дурная погода. Шторм не унимался, ветер клубил, лохматил сизые облака, они низко стелились над землей, отсекая вершины сопок. В проходе в бухту, как в гигантском котле, клокотали волны, вздыбливаясь, с грохотом расшибаясь о скалы. В такую пору и думать не приходилось о помощи — ни с моря, ни с воздуха.
Когда шторм наконец утих, «Баклан», изрядно потрёпанный, вышел из бухты Изменной. С приспущенным флагом проходил он мимо Крестового мыса. Мичман Суходолов, боцман Кнып и Клинов стояли на мостике, обнажив головы, и молча смотрели на крутой обрыв, где едва приметным бугорком поднималась Антонова могила.
Многое довелось повидать и пережить мичману Суходолову за свою долгую службу на флоте. Особенно в годы войны, на Балтике. Навсегда запали в память самые первые, трагические дни Либавы, когда пришлось держать оборону, а потом прорываться из окружения. Сколько его боевых товарищей пало за те первые семь дней, не сосчитать, наверно. У него на глазах фашистские самолёты потопили транспорт, на борту которого находилось несколько сот раненых, женщин, детей. Уцелевшие плыли к берегу на брёвнах, досках — кто на чём, а самолёты безжалостно расстреливали их из пулеметов с бреющего полёта... Да и в последующие лихие годы немало людского горя довелось видеть Суходолову...
Но то была война — великая, общая человеческая боль, и гибель людей не то чтобы была оправдана — нет, этого никогда нельзя оправдать, как нельзя к этому привыкнуть, — а была она горько неизбежна, неотвратима... А теперь-то! Теперь, когда такая мирная тишина кругом, сама мысль о гибели кажется неправдоподобной... «Ах, Антоша, Антоша! Жить бы тебе да жить. Не судьба, видать. Другого полёта судьба у тебя — полёта высокого и светлого...» Суходолов ни минуты не думал о себе, о том, что ему, командиру, придётся держать ответ по прибытии в базу. Конечно, придётся. Но разве можно думать об этом сейчас? Он чувствовал непоправимую вину свою, которую от сердца своего не мог, да и не сумел бы теперь, оттолкнуть. Наверное, можно было как-то предотвратить такой горький случай, но вот чего-то он не предусмотрел, за чем-то не уследил... И обжигала душу боль за Антона, за этого совсем ещё молоденького славного парня, годившегося ему в сыновья. И вместе; с болью этой в сердце жила гордость.
Неслышно поднялся на мостик Чхеидзе, на минутку оставив свою машину.
— Если бы не Антоша... — сказал было он и тут же умолк — перехватило дыхание, сорвал с головы бескозырку и застыл рядом.
— Вот что, ребята, — помолчав, сказал Суходолов, — я так думаю: скоро мы должны вернуться сюда. На этом Антоновом мысу памятник надо поставить. Хоть и не бывает здесь людей, а надо...
Более двадцати лет минуло с той поры. Давно уже «Баклан» ушёл на покой следом за своими близнецами «Арой» и «Гагарой». Мало кто помнит о нём теперь.
Забылась, конечно, среди моряков и безобидная лукавая присказка, в которой говорилось об этих трёх утлых суденышках, А вот Антонов мыс не забылся. Хоть на мореходных картах он и обозначен Крестовым, сами моряки с тех пор упорно называют его Антоновым.
Кто знает, придёт время, глядишь, и на картах утвердится это название...
БОЙ МЕСТНОГО ЗНАЧЕНИЯ...
Глухой раскатистый гул шторма долетал из-за скалистых берегов и сюда, на причал, возле которого стоял промытый тёплым июльским дождём интуристский автобус. Напористый ветер гнал с моря седогривые волны, они пенились, клокотали в узкой горловине бухты, но сюда докатывались уже несколько обессилевшими, ухали, сшибались с бетонной стенкой причала, и солёные брызги ливнем опадали почти к самым скатам сверкающего свежим лаком автобуса. Шёл несильный затяжной дождь, небо наглухо затянуло, будто надвинулись сумерки, и на фоне беспросветной этой сумеречи маленький курортный городок казался ещё более белым — сочный мазок художника на монотонно-сером полотне.
Из автобуса никто не решался выходить.
«Неужели здесь? — рассеянно глядя по сторонам, пытаясь отыскать хоть какие-то приметы, подумал Сергеев. — Но ведь ни этих курортных корпусов, ни причала тогда и в помине не было...»
Он почти не понимал, о чём говорит советским туристам симпатичная девушка-переводчица, сидящая в кресле рядом с водителем, только слышал её мягкий, воркующий голос с южным акцентом и всё смотрел на раскинувшийся по склону маленький городок, ничего не узнавая и ещё больше от этого волнуясь. Но эту-то узкую горловину, этот проход в бухту он, капитан второго ранга в отставке Сергеев, сразу узнал. Как только автобус миновал ущелье, вымахнул на простор и покатил открытым берегом — так сразу и узнал... Названия бухты он не помнил — память не удержала нерусское трудное слово. И даже не саму бухту Сергеев узнал, а именно этот проход, стиснутый, точно челюстями, невысокими скалистыми берегами. Только тогда в нём не волны клокотали, как сейчас. И встреча, конечно, была другой — это теперь им, советским туристам, все почести и уважение, а в тот день...
«Да-да, эта бухта подковой, этот проход — всё так, но больше ничего не узнать, — почему-то с огорчением подумал Сергеев. — Что ж, сколько воды утекло с той поры...»
А переводчица, извинившись за «негостеприимство» погоды, между тем говорила в микрофон своим милым голосом, указывая на бухту:
— Вот здесь, товарищи, во время войны советские моряки высадили десант и освободили от фашистских захватчиков этот маленький курортный городок. Не правда ли, он так мил, что сейчас даже невозможно представить, что когда-то здесь, на его тихих улочках, шли бои.
Туристы притихли, протирали слезящиеся от дождя окна, приникая к ним, с молчаливым любопытством разглядывая бухту, небольшой причал, у которого грузно раскачивало на волне приземистый силач буксир.
— Они что же, прямо на эту пристань и высаживались? — спросила пожилая женщина в очках. В голосе её слышалось недоверие.
— Да, именно здесь, — подтвердила переводчица. — В этом самом месте.