Ну тех, которые раньше держала тетя Софа. Это такая замечательная женщина! Но ее муж получил повышение по службе и сейчас работает на Сицилии. И тетя Софа должна била туда поехать, оставить свою родную Одессу. И теперь Дерибасовская совсем не лучше всякого там вшивого Бродвея, там осталась одна шпана. — Мойша, как в воды Понтиды, погружался в лазурные воспоминания.
— Во разошелся пархатый, чтоб тебя! — Зло думал директор, природно отторгавший от себя идеи демократического интернационализма. Глубины его великодержавной офицерской души тяготели к исконному жидоборству. Завлаб, как интеллигентный человек, естественно антисимитом быть никак не мог, но представить себе Энштейна, жующим мацу, категорически отказывался.
Полковник Приходько по простоте свойе широкой степной души, не был лишен некоторых предрассудков. Но касались они не столько этнических начал, скорее половых. Был он мужским шовинистом, а что до национального вопроса — знавал он нескольких жидовочек, очень даже ничего себе, славные были бабенки.
Научный руководитель неизменно воспарял значительно выше такого рода житейских нестыковок, в кулуарных беседах доверительно пошучивал: все мы, мол, господа, родом из Одессы, все мы не без прожиди.
— Да, но если ви ничего не слыхали за эту базу, — не унимался настырный Мойша, — значит ви вообще ничего не слыхали?
— Так точно! — К месту, не к месту гаркнул полковник.
— Ви знаете, — Мойша обратился к директору, — я не хочу сказать, что я такой умный, как раббе Голдхер, ну тот, что раньше жил на Брайтон Бич, а потом эмигрировал в Одессу и делал там на Дерибасовсой обрезания маленьким еврейским мальчикам. — Мойшины глаза затуманились сентиментальной нежностью детских воспоминаний. — Он и мне сделал обрезание. Да, я не такой умный, но всеже иногда кое-что слышу.
— Ты слышишь до хреновой матери сколько много, порхатая твоя морда! — Подумал директор, но вслух своего мнения о степени информированности шефа контрразведки не высказал. Сам нашивая генеральские погоны он от Зиберовича зависел, знал того немного, слыхал о нем много больше. Виденное и слышанное особого оптимизма не прибавляло. Ну погоди, гад! — Зло смотрел он на начальника охраны, который на излияния пархатого повторил сакраментальное:
— Так точно!
— Вот! — В очередной раз обрадовался Мойша, — я за это и говорю. Я имел слышать такую интересную вещь, будто бы на этой базе до сих пор должность начальника ВОХРы имеет быть вакантной. На это место почему-то нет ни одного претендента. Видимо молодые люди, те, которые сейчас кончают военные училища не мечтают о романтике! А как ви относитесь к романтике?
Вопрос был подленький и смысл его был до прозрачности гнусен.
— Я…, — затянул было полковник.
— Головка от противогаза! — Вдруг генеральски взревел Зиберович, более не похожий на обманутого местечкового портного. Грудь раздулась, как индючий зоб, ручищи сжатые в кулаки твердо упирлись в начальственно рассавленные колени.
Воздух в кабинете внезапно сгустился до консистенции казармы, порядком призабытой офицерами отежелевшими на околонаучных харчах. Кисло воняло портянками.
Завлаб, принципиально не приемлющий солдафонщины, укрылся за определением правомерности дельта трансформаций в постримановских пространствах.
Научный руководитель прикидывал величину обратнопропорциональной зависимости между дальнейшей карьерой директора и увеличением финансирования НИР. Предварительные результаты обнадеживали.
— Ожирели тут бля! — Тяжелый генеральский взгляд словно орудийный прицел переходил от директора на начальника охраны. — Ишь, животы поотращивали, как беременные мандавошки на мокром конце.
Во, кони здоровые, хреном через копну сена быка свалят, а сами коту хвоста завязать не могут. Я с вас папахи то посрываю! Я вам дам попаху, и по морде дам! — В генеральском голосе грозно гудела сталь танковой брони. — Вы думаете я вас не вытрахаю? Поставлю раком и вытрахаю! — Генерал на ходу расширял дисциплинарный устав. — У вас диверснты как клопы прыгают, а вы водку тут пьянствовать! Иш носы красные, как огурец. Ты, — его палец, как жерло танкового орудия уставился в грудь Приходько. — Больно хитрожопый, приказал вчера дежурному себя не найти, занят был больно, с блядями парился! Учти на всякую хитрую жопу у меня есть хрен с винтом. Ты у меня будешь белых медведей пасти. С пингвинами строевой заниматься!
Полковник Приходько возалкал летального инфаркта.
Глава 3. ГИЛЬДА
Гильде очень хотелось кушать, но было боязно. Витязь — то сказал — ешь, а что у него на уме, поди догадайся. Видала она весельчаков, которые голодного пса подманят куском свежатины, а как сунется мордой псина — ей сапогом под ребра и ну гоготать. Любили ратники такие шутки шутить. И не только с собаками. Но больно уж голодна — откушу кусочек — решила. Откусила, сочное мясо было так вкусно, так давно не едено, что не удержалась Гильда еще откусила и еще, так косточки одни на утро и остались.
— А и впрямь вкусный этот, как его витязь назвал-то, а — кролик, — подумала Гильда. Потом стыдно и боязно стало, что не сдержалась, все съела, корила себя, да поздно уже было. — Ничего, чтоб только витязь с утра не сердился, а уж она, как рассветет, постарается промыслить что-нибудь на завтрак, чего-чего, а грибов в этом лесу должно быть предостаточно, голодны не будем. И прикорнув у костра, обернулась плащем Мырлока, но несмотря, что устала за день по буреломам брести, тяжелую сумку тащить, не спалось.
И вспоминался Гильде отчий дом, та крепость, где, уважаемый всеми, правил ее отец, нес нелегкое бремя сенешаля. Любил ее отец и баловал безрассудно. Вспоминалась и дальновидная строгость материнская и нежная забота старой кормилицы. Ой папа, мама, далеко вы нынче, не докрикнешь, не разбудешь. Вечным сном спят порубанные мечами вражескими у крепостных ворот. Гадким дымом невозвратно улетели счастливые юные годы, когда легко приходят пустые детские печали и легко уходят, когда радостно и светло на сердце. Пала крепость радительская, кого поубивали злые недруги, кого в полон взяли. Мало кому довелось спастись, да где они, бедные скитаются, неведомо.
Вот и Гильду пленил солдат наемный, как все псы войны нечистый, слову неверный, и тогда начались ее горести не шутейные, взрослые. Начался страх дня сегодняшнего и ужас перед днем завтрашним. Мыкалась от одного хозяина к другому, каждый горше прежнего, пока не попала в лапы к Мырлоку Крысиному Хвосту, который и среди наемников особой подлостью отличался, грозился на юг продать. Слыхала она про долю женщин в борделях полуденных стран. Рабыни дешевы, в избытке и особо не ценились, не береглись, пользовались до изнеможения, пока гостям захожим казались привлекательны, а как приведут купцы караваны с новыми невольницами, так старых, потрепанных продавали на рисовые поля, откуда возврата не бывает, одна дорога — в могилу. От зари до зари под палящим солнцем или проливным дождем по колени в грязи то сажать, то полоть проклятые злаки. Будут потом лоснящиеся кругломордые баи пальцами в рот пихать кашу рисовую с мясом, называемую пилавом. А на болотах тех, что у них заместо полей раскинуты, работа неподьемная, нескончаемая. Управляющий урок каждый день задает и спрашивает строго. Бьют за недоработки нещадно, привязав к столбу, бичами буйволиной кожи. На ночь, как скотину в сарае к стенам цепями привязывают, двери запирают на засовы, что бы не убежали.