Но она, приподняв его морду, заглянула в золотистые глаза.
– Оставайся здесь! – наказала она. – И стереги моих детей!
Наш огромный пес заскулил снова, его хвост перестал вилять и расслабленно повис. Но он даже не попытался припустить за матушкой, когда человек из Дунарка открыл дверь. Тот пропустил маму вперед, а затем последовал за ней в дождливый вечерний мрак.
Мы смыли клейкий мед, перепачкавший личико и пальчики Мелли, помогли ей почистить зубки, убрать налипшие зернышки от малинового варенья и заставили ее прополоскать рот водой с мятой. Пока Давин рассказывал сестренке о Зимнем Драконе, я расчесала щеткой Страшилу. Мелли уснула вместе с псом, пристроившимся в изножье кроватки, стоявшей в боковушке, а мы с Давином долго бодрствовали и болтали. В конце концов я все-таки рассказала ему про Силлу.
– Силла – глупая гусыня! – твердо и выразительно заявил он. – Ты заставила ее хотя бы чуточку постыдиться своих поступков, и это только к добру! Даже братьям ее кажется, что с ней порой нелегко.
Обычно я радовалась тому, что Давин мой старший брат. Но только когда он не дразнил меня и не заводил со мной споров. В тот вечер, когда матушка уехала, а на дворе все время дул ветер и лил дождь, было так необычайно славно и надежно, что дома есть брат, что ему пятнадцать лет и он почти взрослый.
Когда огонь в очаге догорел, превратившись в серые и красные уголья, мы, ради тепла и чтобы не разлучаться, легли спать в той же боковушке, где и Мелли со Страшилой.
Я лежала в темноте, прислушиваясь к постепенно утихавшему шуму ветра. Дождь, барабанивший по крыше и ставням, также смолк. «Если будет вёдро, матушка вернется обратно уже нынче ночью», – подумала я как раз перед тем, как заснуть.
Но когда наутро мы проснулись, ее все еще не было.
Человек по имени Дракан
Наутро мы встали, пытаясь сделать вид, будто все точь-в-точь как обычно. Давин вышел из дома и открыл ставни. Небо по-прежнему было затянуто тучами, но вообще-то распогодилось. Поработав насосом во дворе, я принесла воду, разожгла огонь в очаге и сварила овсяную кашу. Мелли захотела каши с медом.
– Ты наелась меду вчера, – сказала я. – Станешь еще огромным толстым медвяным медвежонком, пожирателем меда.
– Я не толстая, – возразила она. – Я только красивая!
Что правда то правда! Красота, и нежность, и сияние овевали неуклюжесть Мелли, словно оперение голубки или меховая шубка котенка. Волосы ее, блестящие и гладкие, такие же золотисто-каштановые, как у матери и Давина, пожалуй, лишь чуточку более рыжие. Как уже упоминалось, у меня – единственной из всей семьи – волосы были черные, как хвост вороного жеребца.
– Может статься, и так, – сказала я. – Но ведь надобно оставить меду, чтоб его хватило на всю зиму.
– Матушка всегда дает мне полную ложку!
– Это неправда… – начала было я, но Давин прервал меня.
– Пусть уж ест этот мед, – сказал он, поглядывая из окна на дорогу.
– Давин…
– Прекрати… не будь так строга с ней, Дина!
– Дело не в этом…
– Я покосилась на его усталое лицо. Он, но своему обыкновению, скрестил руки на груди, словно озяб.
– Что с тобой?
– Со мной все хорошо! Но я голоден. Каша скоро будет готова?
Я знала, что он беспокоится о маме. Но сделала вид, будто ничего не происходит, и разложила овсяную кашу по плошкам, добавив в плошку Мелли большую ложку меда.
– А дождик еще ночью прекратился, – тихонько сказала я Давину.
– Да, – ответил он. – Да и ветра больше нет!.. Наши взгляды встретились над кухонным столом, но мы больше не произнесли ни слова.
– Вот, – сказала я, протягивая Давину ложку меда. – Верно, нам всем троим не помешает немного сладкого.
К обеду сквозь тучи прорвалось солнце, а матушки все еще не было.
Мы задали корму козам, курам, голубям и кроликам, подобрали все яблоки, что сбило ветром с фруктовых деревьев в саду за домом.
Мой зимний плащ почти высох, запах сыворотки чувствовался едва-едва.
– Где матушка? – спросила Мелли. – Почему ее так долго нет?
– Не знаю, Мелли! Мелли легонько захныкала:
– Я боюсь… Где матушка?
– Знаешь что, – сказала я, беря ее ручонку в свою, – Давин пойдет сейчас с тобой к Рикерту Кузнецу и к его жене Эллин. И ты сможешь поиграть с Саль и Тенной, пока не вернется мама.
Мелли просияла:
– А Эллин испечет пряник?
– Может быть. – Я не стала ее разочаровывать. – Во всяком случае, печет она частенько, верно?
Жена кузнеца питала слабость к Мелли и к ее большим зеленым глазам.
– А ты не пойдешь с нами? – спросил Давин. Я покачала головой:
– Лучше одному из нас остаться здесь, да и вам будет полегче, если я не пойду туда.
– Рикерт Кузнец тебя вовсе не боится, – возразил мой старший брат.
– Может, и не боится, это так. Но никогда не глядит мне прямо в глаза. Да и… после вчерашнего, может, разумнее мне некоторое время держаться подальше от селения.
– Но это ничего не изменит, – огорченно бросил он, явно раздраженный.
– Пожалуй, – согласилась я. – Но я все равно останусь здесь.
Когда Давин и Мелли скрылись за углом курятника, я принесла корзинку с яблоками, села на скамейку перед дровяным сараем и стала очищать с них кожуру. Солнечный свет и запах фруктов привлекли золотисто-черных ос, голодных и злобных, заставив их роиться вокруг меня. И всякий раз, когда я брала яблоко, приходилось смотреть в оба.
Куры примчались с быстротой стрелы и принялись кудахтать, клюя очистки, а заодно и драться за кожуру.
Страшила улегся на освещенное солнцем местечко возле скамьи, тяжко вздохнул и опустил голову на передние лапы. Когда он был щенком, нам никак не удавалось заставить его прекратить охоту за осами и пчелами, но после того, как песика три-четыре раза ужалили, он усвоил урок. Внезапно Страшила поднял голову и тявкнул.
Я глянула за угол курятника. Давин еще не мог вернуться. Но тут с дороги донесся стук копыт, и у меня стало так легко на душе. Матушка снова дома!
Пес вскочил и зарычал. Потом начал оглушительно громко и гневно лаять, так что испуганные куры, хлопая крыльями, разбежались в разные стороны.
Чувство облегчения сразу испарилось. Страшила был не из тех собак, что часто лают попусту. И никогда, ни при каких обстоятельствах, он не стал бы облаивать мою мать и Звездочку. Стало быть, ехал кто-то чужой. Быть может, случайный всадник, направлявшийся к Березовой гряде или наверх, в Высокогорье.
На дороге показался рослый вороной лошак. В седле сидел высокий всадник, выглядевший также довольно мрачно в своих черных кожаных одеждах, с накинутым сверху темно-синим плащом. Всадник придержал коня и бросил взгляд на Страшилу, продолжавшего бешено лаять. Затем, повернув голову, глянул на меня.
– Это усадьба Пробуждающей Совесть? – спросил он. Вороной фыркнул на Страшилу и предупреждающе ударил о землю передней ногой, да так, что от кованного железом копыта только искры полетели.
– Да! – Я поднялась, стряхнув с передника остатки яблок. – Но сейчас ее нет дома.
– Я знаю, – подтвердил он, слегка дернув поводья. Вороной прекратил бить копытом, но я на всякий случай ухватила пса за ошейник. – Но, полагаю, ты ее дочь?
– Да. Дина Тонерре!
Он торопливо спешился и сделал несколько шагов мне навстречу. Страшила оскалил зубы и дернулся так, что я едва сумела удержаться на ногах.
– Сидеть! – прошипела я, приговаривая: – Спокойно! Сидеть!
Пес неохотно уселся на землю. Все его длинное серое собачье туловище было напряжено и билось мелкой дрожью. Почему он так встревожен? Уж не потому ли, что матери нет дома?
Чужак постоял и поглядел немного на оскал зубов Страшилы.