Я ещё раз пообещал помочь маме отлично отдохнуть. Она успокоилась и послала меня отнести папе бритву, а сама с Кышем осталась ждать на скамейке у ворот «Кипариса».
— Не волнуйся, если я задержусь. Вдруг папы нет на месте, — сказал я.
13
Папы в палате не было. Там сестра-хозяйка ругала Федю за то, что у него под кроватью лежали верёвки и железные крючья.
— Если сегодня же не уберёте, я напишу докладную Корнею Викентичу! — пригрозила она.
— Да я вообще могу съехать отсюда! Чем по вашим драконовским законам жить, лучше дикую койку снимать! — возмутился Федя. — Того нельзя, этого нельзя.
— Успокойтесь, голубчик. Стыдно такому Геркулесу капризничать, как мальчишке. Мы вас ремонтируем, а вы соблюдайте режим и порядок, — ласково сказала сестра-хозяйка. — Уберите, милый, верёвки и железки.
— Ладно. Уберу. Когда со мной по-хорошему, — сказал Федя, — тогда я шёлковый.
«Странно, — подумал я, — зачем ему в санатории верёвки и крючья? Ведь это альпинистское снаряжение. Очень странно!»
Я побежал в столовую. Она была на первом этаже. Мне даже не понадобилось заходить внутрь. Папа сидел за столиком у открытого окна вместе с Василием Васильевичем, Миловановым и Торием.
Я подошёл и, наверно, глупо уставился на салаты из огурцов, которые стояли на столе, потому что все трое засмеялись.
— Привет! Ты что, проголодался? Огурцов захотел? — спросил папа.
— А где вы их, интересно, взяли? — спросил я, наверно, так подозрительно, что папа даже привстал и строго переспросил:
— Что за допрашивающий тон? Что значит — где мы взяли огурцы?
Тут я случайно заметил, что люди за соседними столиками тоже едят салат из огурцов, и сказал:
— Извините. К нам в огород вторую ночь подряд грабители забираются. Огурцы таскают.
— И ты взял под подозрение родного отца? — с обидой сказал папа. — Спасибо!
— Это у меня просто вырвалось. Мне хочется напасть на след, — объяснил я.
— И помногу таскают? — поинтересовался Василий Васильевич.
— Помалу. И ещё роняют. Анфиса Николаевна утром три штуки нашла, — ответил я, — что-то вспомнила и начала переживать.
— Это ваша хозяйка? — спросил он.
— Ага. Она хорошая. Всю войну провоевала. И я с Кышем буду защищать её огород. На третий раз мы их накроем с поличным! — пообещал я. — Такую ловушку поставим, что бабочка и та попадётся!
— Стоит ли из-за двух огурцов такой огород городить? — шутливо сказал папа.
— Дело не в огурцах. Анфисе Николаевне что-то начало мерещиться, а мама неспокойно себя чувствует и говорит, что сегодня огурцы, а завтра ещё что-нибудь. Она трусиха… Вот твоя бритва. Я пошёл.
— Мне непонятно, чем занимается Кыш, когда кто-то орудует под вашим носом, — сказал папа.
— Ночью на Кыша совершила нападение кошка, и у него испортился нюх, — объяснил я, а Василий Васильевич засмеялся.
Милованов продолжал читать книгу и есть, а Торий решал шахматную задачу.
Вдруг в зале столовой гулко и скрипуче, как на школьных соревнованиях по бегу, загремел чей-то голос:
— Внимание! Внимание, товарищи! Сейчас с важным сообщением выступит Корней Викентич!
В зале стало тихо… Только позвякивали ложечки о края стаканов. Корней Викентич сообщил:
— Товарищи! Вчера вечером здесь, в этом зале, я поставил вас в известность о посягательстве на культурные ценности… Был изуродован Геракл… Почему вы опоздали, Ёшкин? — спросил он у пришедшего вместе с сестрой-хозяйкой Федю.
Она что-то шепнула на ухо Корнею Викентичу. Тот кивнул. Федя сел за папин столик. Он сам был похож на Геркулеса. Его мускулы так и играли под белой майкой.
— Товарищи! Сегодня вновь обнаружены следы варварской деятельности человека, очевидно находящегося среди нас. На чудесной вазе, работы бывшего отдыхающего Восторгова, обнаружены слова:
«Крым — это чудо. Берегите его!» Эти же слова вырезаны на скамейке около фонтана. — В зале возмущённо зашептались. — Слов, товарищи, нет! Нужны дела! Нужны дейст-ви-я! Повторяю: при полнейшем соблюдении режима и выполнении всех процедур! Нам брошен вызов! — воскликнул Корней Викентич и быстро вышел из столовой.
— Ах как наивен наш профессор! Публично призывать к борьбе с варварством неразумно, — сказал Василий Васильевич папе. — Варвар теперь законспирируется, и поймать его будет трудно. Но не невозможно. У меня, например, были дела посложнее.
— Вы профессиональный детектив? — спросил папа.
— Да.
Мама взмахнула рукой и поплыла к папе. Держась за оранжевый шар-поплавок, они кричали мне:
— Алё-ё!
— Эгей!
Они плавали наперегонки, пока над всем пляжем не загремел голос из репродуктора:
— Отдыхающий Сероглазов! Немедленно вернитесь на лечебный пляж! И приступайте к процедурам! Повторяю: отдыхающий Сероглазов!..
К папе направился катер, но папа быстро поплыл обратно, и диктор замолчал.
15
Я лежал под тентом, размышляя о краже огурцов, исцарапанном Геракле и изрезанной скамейке, и понял, что настал подходящий момент для разговора с Василием Васильевичем. Всё же он настоящий сыщик и научит меня расследовать преступления.
Я сказал маме:
— Вон в заборе щель. Я пойду к папе, он что-то хотел мне сказать, а ты покупайся и позагорай. Ладно?
— Иди, но ненадолго. И в море не лазить! Кышу я велел ждать в тенёчке, но он и не рвался со мной. Положив голову на лапы, он ждал, когда из-под камня покажется крабик.
16
Я пролез через щель в заборе на лечебный пляж. Здесь лежали на деревянных лежаках под маленькими тентами одни мужчины. Почти все они молчали и о чём-то думали или читали, а если говорили, то тихо.
Я залез на волнолом и стал высматривать папу. Но его не было ни в море, ни на лежаках, Я подошёл к лежакам, на которых лежали Федя, Василий Васильевич, Торий и Милованов.
Милованов с большим выражением читал чьи-то стихи:
И там, где мирт шумит над падшей урной,
Увижу ль вновь сквозь тёмные леса
И своды скал, и моря блеск лазурный,
И ясные, как радость, небеса…
— Слеза!.. Форменная слеза! — сказал дрогнувшим голосом Федя. — Верите, товарищи, ведь я и сам так думаю! Смотрю вот на это море, на горы, на, так сказать, рай земной и думаю: как мне своими словами воспеть красоту? Ведь разрывает же меня от неё на части! Разрывает! Но вот воспеть не могу…
— Я думал, ты состоишь из одних мускулов, а в тебе, оказывается, теплится Дух! Раздувай его! — Милованов хлопнул Федю по огромному, как у Геракла, плечу. — А вы, Торий, что скажете? Как вам эти стихи?
— По-моему, в них нет ничего особенного, — заметил Торий. Он, как всегда, играл сам с собой в шахматы. — Констатация очевидного. Перечисление красот. Только ритмично организованное. «Своды скал, блеск моря» и, разумеется, вопрос: «Увижу ль вновь?» Все его себе задают, уезжая из Крыма.
— Слушайте, вы нас разыгрываете или впрямь не чувствуете поэзии? — спросил с удивлением Милованов. — И вообще чуда Красоты?
Не отрывая взгляда от шахматной доски, Торий скучным голосом ответил:
— Повторяю: поэзия для меня в игре Мысли, в её попытке проникнуть в тайны природы. Чудо же Красоты я вижу вот в этом гениальном этюде: белые начинают, но проигрывают.
— Это вы бесконечно проигрываете, — заметил всё время молчавший Василий Васильевич.
— Прошу пояснить, — сказал Торий, передвинув пешку.
— Эх! — только и сказал Василий Васильевич.
— Обратите внимание: вы в очередной раз бессильны доказать, что я неправ, — невозмутимо заметил Торий.
— Тебя не прошибёшь! — сказал Федя.
— Это из-за таких людей, как вы, гибнут реки, уничтожаются целые виды животных, засоряется мировой океан и вообще нарушается равновесие в природе! — вскочив с лежака, воскликнул Милованов.
— При чём здесь я? Прошу пояснить. Я никого не уничтожаю, ничего не засоряю и не нарушаю.
— Верно, но такие, как вы, пытаются проникнуть в тайны природы и спокойненько и крепко спят, когда эту природу уродуют, а то и губят, — сказал Василий Васильевич.
— Да! Я крепко сплю, и меня ничем не разбудишь. Ну что вы, товарищи, ко мне прицепились из-за какого-то Геракла и дурацкой вазы? — засмеявшись, спросил Торий и сложил фигурки.
— Эх! — снова сказал Василий Васильевич и махнул рукой.
— Вот и правильно! Махните на меня рукой и позвольте вздремнуть, — попросил Торий, улёгся на лежаке и закрыл глаза.
— Во человек! — удивился Федя. — Уже спит! Из разговора взрослых я мало что понял, но если бы меня спросили: «Ты за кого?» — я бы не задумываясь ответил: «За Милованова, Федю и Василия Васильевича!»
Я стоял в сторонке. Василий Васильевич окликнул меня:
— Алёша! — Я подошёл. — А где же пёс?
— Ловит крабов.
— А ты, наверно, мечтаешь изловить похитителя огурцов?
— Хотелось бы. Только я не умею.
— А вы здорово испугались?
— Больше всех мама, а хозяйка почему-то обрадовалась, хотя тоже немного испугалась. Я решил этой ночью дежурить в засаде. Боюсь только, что Кыш не вовремя залает.
— Верно. Да и зачем дежурить? Ведь неизвестно, явятся ночью за огурцами или нет. Лучше расставь ловушку с сигнализацией и спи себе спокойно.
— Спасибо за совет, — сказал я.
— Между прочим, ты слегка обгорел. Скажи маме, чтобы натёрла тебя одеколоном и дала на ночь димедрол.
— Я его в детстве пил от диатеза, — сказал я и спросил: — А вы правда решили узнать, кто поцарапал Геракла?
— Конечно. Но жаль, что резчик по камню и дереву предупреждён. Это осложняет мою задачу. Но ничего. Справимся.
— А вы не знаете, между прочим, где мой папа?
— На машине времени катается.
— Что это за машина времени? — удивился я.
— Она за душевой. Сходи и взгляни. Очень забавно.
Я сбегал к маме, чтобы она не волновалась, и сказал, что папу я ещё не видел, потому что у него процедура на машине времени, и что я только сейчас туда пойду.
Кыш всё так же лежал, смотрел под камень и ждал появления крабика.
17
Я пошёл, искупался в своей бухточке и заметил, как мальчишки из пионерского патруля кидают в Кыша камешки.
Мальчишек это забавляло, и они, кидая камешки, хохотали.
Я подошёл и сказал:
— Вы тут собаку дразните, а в «Кипарисе» появилась неуловимая личность.
— Ладно, ладно! Не напускай тумана!
— Мы в сыщиков не играем, — сказали оба мальчишки, и тот, который был с биноклем, напялил мне на глаза панаму.
Но я не обиделся и снова сказал:
— Неуловимая личность изранила Геракла, испортила вазу и изрезала скамейку. Неужели вам всё равно?
— Совсем не всё равно, но у нас есть дела поважней, — с таинственным видом сказал мальчишка с биноклем.
— Тебе такие не снились! Думаешь, мы целыми днями купаемся?
— А что же вы делаете? — спросил я.
— Вечером пойдём по следу. Только не спрашивай по какому. Всё равно не скажем.
— Ну и не говорите. Сам всё сделаю. И сыщик настоящий мне поможет. Вы ещё пожалеете.
Так я сказал и пошёл к папе.
Ещё издали, подходя к павильону, на котором было написано: «Силовые процедуры», я услышал какой-то скрежет и скрип, как будто кто-то выдирал из доски ржавые гвозди. У двери на стуле дремала сестра. Я прошёл мимо неё и увидел папу. Весь мокрый от пота, он в одних трусиках находился внутри алюминиевой кабины. Руками папа изо всей силы дёргал рычаги, а ногами нажимал на педали. При этом кабина наклонялась вместе с папой то взад, то вперёд. А перед глазами у него были приборы. На них мигали лампочки и шевелились стрелки. Всего таких машин в помещении было пять, и в каждой был мужчина. Все они вроде папы обливались потом, кряхтели от натуги, пыхтели, наблюдали за приборами и тоскливо поглядывали на песочные часы, стоявшие так далеко, что до них нельзя было дотянуться. На кабинах висели таблички с фамилиями. «Сероглазов», «Левин», «Осипов», «Рыбаков» — прочитал я.
Увидев меня, папа обрадовался, притормозил и закивал головой. Я подошёл поближе. Он зашептал:
— Быстро переверни все часы! Ну что ты раскрыл рот?
— Зачем? — спросил я.
Папа уронил голову на грудь и безжизненно повис на рычагах, потом тихо повторил:
— Быстро переверни все часы!
Прислушавшись к нашему разговору, Левин, Осипов и Рыбаков тоже перестали кататься на машинах времени и умоляюще зашептали: