— От твоих примеров мороз по коже продирает, — сказала мама. — А главное, меня пугает то, что каждый день происходит что-нибудь необъяснимое и странное.
Когда мы вернулись, Анфисы Николаевны не было дома. Кошка Волна спешила долакать из своей миски молоко. Я видел, как Кыш направился к Волне, виновато опустив голову и виляя хвостом. А Волна, изогнувшись, шипела, как будто остужала горячее молоко, и от миски отходить не собиралась. Кыш присел метрах в двух от неё и что-то миролюбиво проскулил. По-моему, он рассказал Волне, как чуть-чуть не погиб и что жизнь, оказывается, так прекрасна, что по сравнению с ней все их войны — чепуха и что нужно дружить и радоваться.
Волна, перестав шипеть, с большим удивлением слушала Кыша, а он, чтобы она не испугалась, пополз на животе к миске. Волна занесла было лапу, чтобы смазать Кыша по носу, но передумала, попятилась назад, а Кыш спросил у неё:
«Можно, я попью молока? Тут немного совсем осталось. Ведь мне сегодня было так страшно!»
Мы с мамой, стараясь не расхохотаться, наблюдали за ними и старались угадать, чем всё это кончится.
Волна, давая понять Кышу, что ей молока ни капельки не жалко, присела в сторонке, готовая в любой момент улизнуть. Я понимал, что кошка — это не собака, и так вот сразу подружиться с Кышем не может и что она всё ещё подозревает его в коварстве.
Долакав молоко, Кыш улёгся недалеко от Волны и с полным доверием к ней закрыл глаза: ему захотелось спать.
— Вот видишь, — сказал я маме, — они почти помирились и, может быть, теперь не будут устраивать ночью шурум-бурум.
— Посмотрим… посмотрим, — вздохнула мама.
32
После обеда мы гуляли по Алупке, и мама купила мне тёмные очки. Но смотреть сквозь них на Ай-Петри, деревья, цветы, и небо, и море мне не хотелось. Мне приятно было видеть всё в настоящем свете…
Потом мы поднялись к Верхней дороге. Под нами зеленели виноградники, а в них серели бетонные столбы, похожие на противотанковые надолбы. Над Ай-Петри всё ещё хмуро висели клочья чёрных туч. Погуляв как следует, мы спустились вниз и вышли на Верхнюю дорогу, когда в Алупке загорелись первые огоньки.
Подойдя к дому, я увидел почему-то убегавшего от нас по Светлой улице папу и крикнул:
— Папа! Ты куда? Папа!
Тогда он развернулся, побежал нам навстречу и, подбежав, спросил:
— Зачем ты кричишь на всю улицу?
— А зачем ты от нас убегаешь? — сказала мама.
— Я убегаю не от вас, а от инфаркта, инсульта, атеросклероза и прочей дряни, — объяснил папа, — и, главное, мне это начинает нравиться. Честное слово!
— Скоро ты станешь абсолютным чемпионом мира по бегу от инфаркта, — сказала мама папе, открыв калитку.
Они сели на лавочке перед домом, а меня мама попросила поставить чайник и накрыть на стол. Это означало, что у моих родителей секретная беседа. Я обиделся и, чтобы не думали, что я подслушиваю, включил радио, накрыл на стол и начал красными чернилами сочинять письмо Снежке. Я почти успел написать о спасении Кыша. Отвлёк меня папа. Он стал расхаживать по комнатам и долго рассматривал военные фотокарточки Анфисы Николаевны. Маме уже при мне он сказал:
— Успокойся. Странного действительно произошло более чем достаточно. Но мы иногда не понимаем других людей, не понимаем их поступков, а потом всё очень просто объясняется. Подождём ещё три дня.
— Тебе хорошо. Ты не с нами. А я теперь боюсь любого шороха. Мне не нужен такой отдых! — сказала мама.
— Ирина, тебе нужно убегать от нервного состояния. Каждый день по полчаса, — сказал папа. — Между прочим, у нас в палате тоже напряжённейшая атмосфера, а я не раскаиваюсь.
— Почему напряжённейшая атмосфера? — тут же спросил я.
— Торий и Федя цапаются, как кошка с собакой. Спорят о красоте. Это раз. Затем подозрительно ведут себя Василий Васильевич и Милованов. Между прочим, все они, кроме Тория, мне глубоко симпатичны.
— Расскажи, почему они подозрительно себя ведут? — попросил я.
— Пожалуйста, не забивай ему голову всякими подозрениями, — сказала мама папе. — Он и так вообразил себя сыщиком.
— А проспал всё на свете, — усмехнулся папа. — Даже мой свитер.
Он вдруг посмотрел на часы, снял на наших глазах ботинки и брюки и в той же самой позе, что утром на площадке, поджав под себя ноги по-турецки, сел прямо на пол. При этом он со свистом вдыхал воздух носом, а выдыхал ртом. Папин взгляд был устремлён мимо нас с мамой куда-то вдаль. Потом, снова взглянув на часы, папа неподвижно растянулся на полу. Потом встал около стены на голову, продолжая странно дышать и блаженно улыбаться. Мама, сжав руками щёки, наблюдала за ним.
В этот момент возвратилась домой Анфиса Николаевна. Она ни капли не удивилась, увидев стоявшего вверх ногами папу, и сказала:
— Добрый вечер! Продрогла. Хочется чаю. Покрепче.
— Извините, — сказал папа, встав с головы на ноги.
— Ну что вы! Системой Корнея Викентича меня не удивишь, — ответила наша хозяйка.
После этого, отказавшись пить чай, папа побежал на ужин.
А мы с Анфисой Николаевной ужинали молча и, наверно, думали об одном и том же: что же нас ожидает через три дня, и скорей бы уж они прошли.
Ночью я спал в комнате. Ложиться на улице мама мне категорически запретила. Кошка мирно улеглась на подоконнике, а Кыш под раскладушкой. Он будил меня несколько раз, потому что ворочался всю ночь и повизгивал: конечно, ему снилось, как огромная волна уносит его в открытое море и он идёт ко дну в вечную темноту, всё глубже и дальше от солнца и синего неба.
33
Рано-рано утром Кыш залаял и разбудил меня окончательно. Он просил выпустить его на улицу прогнать кого-то чужого. Я велел Кышу помолчать и дать поспать маме с Анфисой Николаевной и вышел вместе с ним из дома.
— Алёшка!
— Иди сюда! Быстрей!
Я по голосам узнал Севку и Симку. Веры с ними не было.
— Послушай, сможешь днём подежурить вместо Верки? А она сбегает пообедать, — спросил Сева.
— Смогу, — ответил я, даже не поинтересовавшись, где дежурит Вера.
— А мать тебя отпустит? — спросил Симка.
— А почему же не отпустит? — сказал я уверенно.
— Верка лежит в засаде и охраняет Павлика, — объяснил Сева. — Ты примерно в час дня сменишь её. Верке инструктировать тебя будет некогда. Так что учти: если заметишь, как кто-нибудь сделает попытку вырвать у Павлика перо из хвоста, так сразу фотографируй и убегай. У неё там есть «Зоркий» и вспышка. Понял?
— Понял. А бинокль вы мне дадите? — сказал я.
— Насмотришься в другой раз.
— А вы сами куда идёте? — спросил я.
— Не задавай лишних вопросов. Дотошный ты человек, — ответил Сева.
Они ушли. Я проверил заграждение около огурцов. Всё было на месте. И нитки, и оставшиеся два шара.
— Вот так, Кыш, — сказал я, решив убрать шары и нитки. — Зря мы огород городили. Это преступление так и будет нераскрытым.
После завтрака мама сказала Анфисе Николаевне:
— Прямо не верится, что ночь прошла спокойно. По-моему, если написать в «Юный натуралист», как Кыш подружился с кошкой… честное слово, не поверят!
— Но ведь дружит в зоопарке собачка со львом, — сказал я. — И он её не ест вот уже сколько лет.
— Зоопарк — другое дело. Там, возможно, звери дружат от тоски, — объяснила мама.
Анфиса Николаевна, позавтракав, сказала маме:
— Вы, наверно, пойдёте гулять? А я возьмусь за обед.
— Но ведь у нас есть обед! — удивилась мама. — И борщ и котлеты с тушёной капустой. Даже кисель есть!
— Я должна приготовить другой обед, — сказала Анфиса Николаевна.
Мама обиженно промолчала и стала собираться. Тогда Анфиса Николаевна обняла её за плечи и успокоила:
— Ирина, вы чудо, а не повариха. Не обижайтесь. Я ничего не могу объяснить, но мне нужно приготовить другой обед. Без тушёного мяса… без киселя… Обед невкусный, но единственно необходимый. И потом, я вас очень прошу: не возвращайтесь до четырёх часов. Ладно?
— Понимаю… понимаю, — сказала мама. Но я был уверен, что она ничего не понимает так же, как и я, и по дороге на почту спросил:
— Может, она после войны такая… странная?
— Нет. И как тебе не стыдно так думать? Я и сама ничего не понимаю.
— А почему ты сказала, что понимаешь?
— Из чувства такта. Вот почему.
— Что значит «чувство такта»? — спросил я. — Это когда говорят неправду?
— Господи! Почему я не уехала одна в какую-нибудь глушь! Я же имею на это право раз в году! — вместо ответа на мой вопрос с отчаянием воскликнула мама, и я решил её не расспрашивать больше во время отпуска ни о чём.
34
У подъезда почты я увидел пойнтера Норда. На нём был новый кожаный ошейник с медными пластинками, и сам Норд выглядел помолодевшим и весёлым. Кыш подошёл, обнюхал этот ошейник и посмотрел на меня:
«Я хочу такой же! Мой старый и некрасивый!» — означал его взгляд.
— Не завидуй. Зависть — плохое чувство. Так нас учат в школе, — сказал я Кышу. — Стыдно. Сиди здесь и никуда не уходи. И вообще надо уметь носить вещи! Ошейники прямо горят на тебе!
На почте меня сразу окликнул Федя:
— Привет! Вот почитай, что я втолковываю своей жене. — Он протянул мне листок с текстом телеграммы, — Пошлю «молнией».
— «Фантастических обстоятельствах приобрёл пойнтера трёхлетку кличке Норд масти какао крошками снега утки озере наши люблю никогда целую либо семьи Ёшкин», — прочитал я медленно вслух и, не поняв конца телеграммы, спросил: — Что значит: «Люблю никогда целую либо семьи»?
— В телеграмме, — объяснил Федя, — особенно в «молнии», слова надо пропускать, экономить денежку. Вот и получится: «Люблю, как никогда. Целую крепче, чем когда-либо, глава семьи Ёшкин». Ясно?
— Здорово! — засмеялся я.
К нам подошла мама, получившая денежный перевод с работы, и сказала Феде:
— Здравствуйте! Спасибо! Мы никогда не забудем того, что вы сделали для Кыша и для всех нас. Ведь это я виновата. Я его проспала. Спасибо!
Федя до того засмущался, что как-то весь согнулся, пробормотал:
— Я что… Долго ли умеючи… — и пошёл к окошку телеграфа.
35
— Что мы будем делать до четырёх часов? — спросила у меня мама. — Купаться нельзя. Слышишь, море шумит? И холодно. Всё одно к одному! Всё как назло!
— Ну чего уж такого плохого случилось? — сказал я. — Ещё у тебя весь отпуск впереди. И выспалась ты сегодня.
— Первый раз за несколько дней… Поедем на теплоходе в Никитский сад! Прекрасная идея! Там и пообедаем в шашлычной. Едем!
Я обрадовался, потому что мама ещё в Москве много раз рассказывала по фотокарточкам о Никитском саде, где растут тысячи разных деревьев и кустов со всего земного шара, и мне так захотелось увидеть сосну Монтесумы, бамбук, банан, а самое главное — дерево, которое росло ещё до того, как образовался каменный уголь — гингкго. Название врезалось в мою память, и я иногда повторял его, словно посасывая под нёбом зелёную карамельку: гингкго… гингкго… гингкго… Я даже спорил со Снежкой, что ей никогда не выговорить это слово правильно двадцать раз подряд…
Я обрадовался ещё и поездке на белом теплоходе, но тут же вспомнил, что должен сменить Веру, охранявшую павлина Павлика, и сказал маме:
— Давай поедем в следующий раз. Я боюсь, меня будет подташнивать на море.
— Это верно. И вообще в шторм пароходы не ходят. Я совсем забыла. А в автобусе париться неохота, — согласилась мама.
— И потом, надо бы поехать вместе с папой. Без него неудобно, — сказал я, и мы пошли смотреть Воронцовский дворец.
Во дворце мне больше всего понравились белые львы из каррарского мрамора. Их было шесть. Два спали, два стояли, а два держали лапы на шарах, как будто собирались играть в футбол. И под носом одного спящего льва, назойливо жужжа, как электробритва папы, летал шмель. Кыш несколько раз подпрыгивал и тявкал на шмеля.
Шмель взлетел повыше. Кыш злился сильней и сильней. Я, хохоча, наблюдал за его дуэлью со шмелём, и дело кончилось тем, что шмель ужалил Кыша в нос. Я не заметил, как это произошло, а только увидел, как он взвыл, бросился к клумбе и стал рыть носом землю. И подвыванье его доносилось глухо, как из-под земли.
Мама, слушавшая объяснение экскурсовода, тут же прибежала и с испугом спросила:
— Что с ним? Почему вас нельзя оставить одних?
— Его укусил шмель.
— А ты где был?
— Здесь.
— Но ты же мог отогнать шмеля!
— Зачем его отгонять? — сказал я. — Шмель летал и никого не трогал. Кыш первый к нему пристал. Вот и получил.
— Товарищи! Это безобразие! — сказал экскурсовод. — Попросите собаку покинуть клумбу!
Экскурсанты засмеялись. Я за ошейник оттащил Кыша от клумбы. Выть он перестал, но, фыркая, отряхивал лапой землю с носа.
36
Мама пошла во дворец первой, потому что вместе мы не могли пойти из-за Кыша. Я сидел на скамейке в тенёчке, смотрел на каменные стены ограды, увитые плющом и диким виноградом, и думал, что действительно каждый день с Кышем что-нибудь случается. То из-за кошки Волны он чуть-чуть не стал заикой, то заноза, то тонул, то перегрелся на солнце, а теперь его ужалили в нос! Если так и дальше пойдёт дело, то у него начнут пошаливать нервишки, и мы привезём в Москву инвалида. А может быть, он совсем отвык от дикой собачьей жизни и изнежился в домашних условиях?
Что, если Кышу тоже возвратить облик настоящей собаки, которой всё нипочём: и занозы, и ночные нападения кошек, и солнце, и море, и всякие шмели? Хорошо бы! Но как? Додуматься до этого я не мог.
Кыш забрался под скамейку, фыркал там и тёрся носом о мою сандалию…
— Перед входом во дворец надень чувяки, — сказала мне мама, вернувшись. — В залах ничего не трогай руками, не ходи с высунутым языком и не садись на антикварную мебель.
— А что же тогда можно делать во дворце? — недовольно спросил я. — Неохота мне туда идти.
— Там интересные картины и скульптуры, великолепная отделка стен, потолков и красивый паркет.
— А буфет есть во дворце? Или столовая? — с надеждой спросил я.
— Там несколько буфетов и прекрасная столовая. В общем, иди и постарайся запомнить, что ты видел. Тебя же обязательно спросят ребята в школе, — сказала мама.
37
Я вынул из ящика у входа войлочные чувяки с длинными тесёмками, надел их, предъявил билет и зашёл во дворец. Там было много народу. Все тихо ходили на цыпочках, смотрели вверх на красивые потолки, вбок на красивые стены и вниз на красивый паркет, сделанный из ценных пород деревьев. Сразу три экскурсовода что-то объясняли. Я узнал, Что дворец построили крепостные крестьяне для графа Воронцова и его жены.
Я ходил по залам и думал: «Зачем графу и его жене нужно было столько комнат? У нас в Москве двухкомнатная квартира, и то мы в ней живём втроём да ещё с собакой и не жалуемся».
Потом я подошёл к дежурной и спросил:
— Скажите, пожалуйста, где здесь буфет?
— Налево в следующей комнате, — ответила она. Я зашёл туда и увидел толпившихся у огромного красивого буфета людей. Буфетчицы около него я что-то не заметил, а мне очень хотелось купить конфету и стакан лимонада. И вообще в буфете, наверно, был перерыв. Тогда я спросил у другой дежурной, как пройти в столовую, и она показала мне дорогу.
В столовой тоже толпилось вокруг громадного стола много экскурсантов, и я никак не мог найти, кто последний, хотя спросил человек десять. Запахов еды я тоже не учуял. Наконец какой-то парень сказал мне:
— Здесь теперь последних нема. Все первые. Я протолкался к столу и увидел, что на нём ничего нет, кроме серебряных вёдер для шампанского, которое, как объясняла экскурсовод, лилось здесь с утра до вечера рекой, пока рабочие и крестьяне не прекратили это безобразие.