Мне, вероятно, пришлось бы попасть в тюрьму, если бы Рипстон не спас меня. Он расспросил, чья это собачка, отправился прямо к ее хозяевам – в большой великолепный дом на богатой улице – и рассказал им все дело до конца. Они поверили ему, освободили меня, и богатая леди, которой принадлежала собачка, подарила мне даже целых пять шиллингов.
Пять шиллингов! Это было такое богатство, которого наша маленькая компания никогда еще не получала сразу. Решено было вдоволь насладиться им. Мы пообедали в хорошей кухмистерской, выпили за столом по кружке пива и с непривычки к этому напитку развеселились до того, что решили ехать в театр в омнибусе, платя по два пенса за место; при этом Рип-стону и Моульди сделалось так дурно, что нас вывели из театра в половине пьесы, и мы вынуждены были вернуться домой пешком по дождю, не имея ни пенса в кармане.
Один раз утром, недель через пять после моего побега из дома, я встретил на базаре одного нашего соседа, хорошего знакомого отца. Он хотел схватить меня, но мне удалось увернуться. После этого я стал внимательнее прежнего посматривать по сторонам, боясь встретить отца, и товарищи, которым я подробно описал его наружность, усердно помогали мне. На следующее утро, часов в семь, Моульди указал мне на двух мужчин, шедших из фруктового ряда. Я тотчас узнал того человека, который чуть не поймал меня вчера, и отца. Отец был очень бледен, видимо, сильно взволнован, а в руках держал большой кнут, который, вероятно, достал у кого-то специально для этого случая. При одном взгляде на него колени мои затряслись и губы задрожали.
– Рип, голубчик, спаси меня, – проговорил я, прячась за спину товарища, – видишь, какой он сердитый и какой у него кнут!
Рипстон попятился назад, подвел меня таким образом к груде пустых корзин и запрятал в самую их середину, а сам сел на опрокинутое лукошко и принялся, как ни в чем не бывало, чистить и есть морковину. Через несколько секунд подошел отец.
– Слушай-ка, малый! – обратился он к Рипстону. – Не видел ли ты тут на базаре мальчика в старой курточке и панталонах, росту он будет вот этакий?
Я видел сквозь щели корзины, как отец указал мой рост.
– А как его зовут? – спросил Рипстон, продолжая жевать морковь.
– Джим.
– Джима я знаю. – Он такой толстый, сильный, славно дерется на кулачках, любого мужика свалит.
– Эх ты! – нетерпеливо отозвался отец. – Я спрашиваю тебя о маленьком мальчике, лет этак восьми.
– Восьми… – медленно повторил Рипстон. – А его точно Джим зовут?
– Да, конечно! Его зовут Джим Бализет.
– Джим Бализет! – воскликнул Рипстон, точно вдруг вспомнил. – Знаю, знаю, мы его прозывали Раузер, оттого я и не мог вдруг вспомнить. Он жил где-то около Кау-Кросса, и отец у него, кажется, разносчик?
– Ну, он и есть, где же он?
– Отец еще злой такой? Часто стегал Джима кожаным ремнем?
– Он это рассказывал? Экий неблагодарный мальчишка!
– И у него есть еще мачеха, эдакая гадина, ябедничает на него, пьет водку, как воду…
– Где он? – заревел отец, бросаясь на Рипстона и тряся его за шиворот так сильно и так близко к корзинам, что они ежеминутно могли рассыпаться.
– Пустите, а то не скажу! – закричал Рипстон, и по тону его голоса мне показалось, что он и в самом деле хочет меня выдать.
– Ну, говори! – приказал отец.
– Сказать вам правду, так он пошел в нагрузчики.
– Когда, куда?
– Этого я не знаю, – угрюмо пожал плечами Рип-стон, – а только вчера вечером один мой знакомый встретил его на Вестминстерском мосту да и спрашивает: «Ты что здесь делаешь, Раузер, разве на базаре нет работы?» А Раузер и говорит: «Нет уж, говорит, я на базары больше не стану ходить, там меня выследил отец, а я пойду к одному своему знакомому барочнику на Уенсвортскую дорогу, да и поступлю к нему в нагрузчики».
Вот, больше я ничего не знаю.
– Проклятый мальчишка! – воскликнул отец. – А не говорил он, когда думает вернуться?
– Не знаю, да вряд ли он вернется! Он все говорил, что хочет в море уплыть, – ответил Рипстон. – Попадет теперь на реку, увидит там корабли и все такое, и поминай как звали.
– Это верно, – сердито сказал отец. – Пойдем, Джек, – обратился он к своему знакомому, – чего нам гоняться за этим негодяем! Пусть себе возится с грузом! Пусть он потонет в море, мерзкий бродяга!
И, засунув кнут под мышку, отец ушел вместе со своим приятелем, а бесстыжий лгун Рипстон помог мне выбраться из моего убежища.
После этого мне ни разу не случалось встречать ни отца, ни кого-либо из своих прежних знакомых.
В последнее воскресенье октября того года, когда я познакомился с Рипстоном и Моульди, я захворал.
Хотя я держался на ногах и не жаловался, но я уже давно чувствовал себя не совсем здоровым. И это неудивительно. Осень стояла очень дождливая, платье мое оставалось мокрым по нескольку дней кряду, и я не мог не только просушить его, но даже снять на ночь. Несколько раз у меня появлялась сильная боль в горле и в спине между плечами.
Целых две недели меня мучили зубы. Это было ужасно. Я не мог съесть куска хлеба, не размочив его сперва в воде, я не мог питаться репой и кочерыжками, составлявшими нашу единственную пищу в дни невзгоды, и принужден был голодать, пока какой-нибудь счастливый случай не давал мне возможности купить себе мягкой пищи в булочной или съестной. Я целые ночи просиживал без сна в уголке фургона, покачиваясь из стороны в сторону и не смыкая глаз от боли, к досаде моих товарищей. Они не были безжалостны к больным людям, но им казалось удивительным, что можно мучиться из-за какого-нибудь ничтожного зуба. Наконец один старый скрипач, ночевавший под Арками, сжалился надо мной: он обвязал мой больной зуб струной и вырвал его.
В то октябрьское воскресенье, о котором я начал говорить, меня мучили не зубы, не боль в горле и не ломота в плечах. Наши дела в последнее время шли все хуже и хуже в Ковент-Гардене. Нас там заприметили, и это было очень невыгодно. Мы не могли добыть себе никакой работы, и чуть не каждый день кто-нибудь из нас получал побои от сторожа и от торговцев. Однажды один разносчик так ударил Моульди тяжелым кованым сапогом, что бедняга три дня с трудом волочил ноги.
Все на нас страшно злились – и сторожа, и лавочники, и разносчики. Они не ждали, пока нас поймают на чем-нибудь дурном; как только мы попадались им на глаза, они гнали и били нас. Мы голодали и с голоду готовы были решиться на все. Рипстону удалось открыть погреб, где хранилась на зиму морковь: мы забрались туда и целую неделю питались одной морковью. Сначала мы сочли это за большое счастье для себя, но скоро увидели, что есть одну морковь очень вредно. Вероятно, она и была отчасти причиной моей болезни.
Обычно по воскресеньям под Арками собиралось более многочисленное общество, чем в будни; общество это состояло частью из бедняков, которым негде было преклонить голову, частью из разных мошенников и воров, которые кричали, бранились и обижали остальных. И я, и мои товарищи старались держаться подальше от этих дурных людей. В воскресенье, если погода не была особенно дурна, мы долго гуляли по берегу реки, а потом ложились в свой фургон (зеленщик, которому он принадлежал, позволял нам пользоваться им) и рассказывали друг другу разные истории.
В тот день, когда я заболел, Рипстон и Моульди пошли гулять, а я остался в фургоне. У них от вчерашнего дня сохранилось несколько пенсов, и они пообедали хлебом с патокой, я же ничего не ел с обеда субботы. Я весь горел и дрожал; язык у меня пересох, глаза болели, голову ломило, точно кто-нибудь бил по ней колотушками. На мое счастье, в фургоне было немножко соломы, и товарищи предоставили ее всю в мое распоряжение.