Первым и величайшим моим желанием было укрыться здесь на некоторое время, пока не кончится несчастное дело о похищении трупов, и тогда… Впрочем, еще рано думать о том, что будет тогда; надо позаботиться о том, что делать теперь. Через какой-нибудь час ильфордские полицейские начнут обо мне беспокоиться, меня станут разыскивать, и потому мне прежде всего нужно куда-нибудь спрятаться.
Я прошел с дюжину узких и грязных переулков и, наконец, приютился в одной тихой съестной, где истратил на пищу четыре пенса из своего шиллинга. Хозяин лавки пускал у себя ночевать и давал постели за четыре пенса; поэтому я с его позволения остался в лавке до вечера, съел за ужином порцию супа за один пенс и затем улегся спать в довольно удобной постели.
Я был настолько утомлен, что мог бы заснуть немедленно, если бы меня не тревожили самые беспокойные мысли. Мое положение представлялось мне просто безвыходным и таким ужасным, каким оно не было никогда прежде. Со всех сторон грозили мне беды. Всего досаднее было то, что я сам создал себе все эти затруднения своими побегами. Прежде всего, я убежал из телеги и счел себя счастливым; потом я убежал от мистера Перкса, собиравшегося убить меня, и это было, конечно, большой удачей; наконец, я убежал от ильфордской полиции самым счастливым образом.
И к чему же привели меня все эти удачи? Они сделали меня окончательно несчастным. Отец опять нападет на мой след; миссис Уинкшип, мой единственный друг в целом мире, должна рассердиться на меня за то, что я донес на ее зятя полиции; мистер Бельчер на свободе и постарается поймать меня, чтобы отомстить, как и обещал; полицейские, на защиту которых я мог бы рассчитывать, вероятно, уже получили приказание разыскать и схватить меня. Что же мне делать среди всех этих несчастий? И что я могу сделать? Ничего, решительно ничего! Я должен прятаться, выжидать, и ничего больше.
С этой мыслью я заснул, с нею же и проснулся на следующее утро, сошел вниз в лавочку, истратил на завтрак оставшиеся у меня три пенса и вышел на улицу. С этой же мыслью я целый день бродил, выбирая самые бедные и темные закоулки и со страхом избегая встречи с полицией. Под вечер голод напомнил мне, что я не обедал и что мне, вероятно, не придется ужинать.
«Нечего ждать и прятаться, – говорил мне голод, – ты должен что-нибудь делать!»
Но что же мне делать? Куда я ни пойду, я только еще больше испорчу свое положение. Испорчу? Да разве можно мне его еще испортить? Оно так худо, что едва ли может сделаться еще хуже! Бояться каждую минуту, что схватит первый попавшийся навстречу полицейский, да еще терпеть голод! Нет, это нестерпимо! Если бы я был поближе к какому-нибудь базару, я не стал бы церемониться. Чего уж там, в самом деле! Все против меня, бедного, беззащитного мальчика! Мне ли еще рассуждать, что честно, а что нечестно! Буду думать только, как бы мне самому прожить, а до остального мне и дела нет. Я дошел до такого состояния, что, не задумавшись, готов был таскать из чужих карманов, если бы только умел взяться за это дело. Но оно всегда казалось мне необыкновенно страшным.
Воровать фрукты с ковент-гарденских лотков было нетрудно; всегда можно было найти минуту, пока торговец смотрел в другую сторону, или убежать так быстро, что он не успевал догнать. Но засунуть руку в карман нарядной леди или джентльмена – это совсем другое дело, тут нужна большая смелость! Когда я жил под Арками, мне показывали многих мальчиков, занимавшихся карманным воровством; но их искусство казалось мне таким же недоступным мне, как искусство разных фокусников и клоунов. Мне казалось даже, что кувыркаться и глотать складные ножи легче, чем воровать из карманов.
Мне некуда было торопиться, и потому я решил переждать, пока народ разойдется и мне можно будет попристальнее разглядеть странные фигуры. Как раз напротив окна магазина, у края тротуара, стоял фонарный столб, я прислонился к нему и стал ждать.
Среди собравшихся около магазина была старая леди, такая толстая, что ее нельзя было не заметить: она одна занимала больше места, чем двое обыкновенных людей. Ей хотелось что-то видеть в нижней части окна, она нагнулась и вытянула шею вперед.
Не спуская глаз с толстой леди и не понимая, что она так долго рассматривает, я заметил мальчика чуть-чуть побольше меня ростом, придвинувшегося очень близко к ней и подражавшего всем ее движениям. Этот мальчик был одет довольно плохо, и я подумал сначала, не хочет ли он пошутить над толстой леди, толкнуть ее головой в окно или сделать что-нибудь в таком роде. Однако, взглянув попристальнее на лицо мальчика, я догадался, что у него на уме что-то посерьезнее простой шалости.
Скоро я заметил, что он делает такое дело, от которого у меня захватило дыхание. Он опустил руку вдоль шелкового платья леди, потом быстро отдернул ее прочь, и в эту минуту свет от газового фонаря, упав на его пальцы, показал мне, что он держит в них туго набитый кошелек. Воришка быстро спрятал кошелек в карман, выбрался из толпы и, никем не замеченный, исчез в темноте. Толстая леди постояла еще несколько секунд перед окном и затем пошла дальше по улице, весело улыбаясь и покачивая головой: она, видимо, думала о смешных китайцах.
Какое счастье для того мальчика! Этакий чудесный шелковый кошелек, набитый деньгами! Я продал и сапоги, и чулки за шиллинг да за кусок хлеба, а он в одну минуту добыл себе по крайней мере двенадцать шиллингов! Какой дерзкий вор! Какой счастливец! А что если бы этот кошелек достался мне? Эти мысли одна за другой промчались в моей голове, а за ними последовали другие мысли, такие страшно преступные, что я невольно огляделся по сторонам, как будто боясь, что кто-нибудь услышит их. «Как это легко! Пока ты стоял на месте и дрожал, можно было три раза сделать дело! У тебя просто не хватает смелости!» – говорил мне внутренний голос. «Да, положим, – ответил я самому себе, – дело нетрудно, когда подвернется такая толстая старуха с оттопыренным карманом в шелковом платье. Тут всякому нетрудно. Тут и я, пожалуй, мог бы! Но, главное, когда дождешься другого такого случая?»
И вот я стоял у фонарного столба, поджидая «случая».
Ждать мне пришлось недолго. «Счастье», которое помогло мне при моем первом подвиге на ковент-гарденском рынке, не оставило меня и теперь. Не простоял я и пяти минут, как из магазина вышла дама, правда, не толстая и не старая, но в шелковом платье и с туго набитым кошельком. Выходя из лавки она держала этот кошелек в руках и, казалось, считала в нем деньги. Затем она закрыла его и сунула в карман платья.
«Вот если бы она подошла к окну!» – мелькнуло у меня в голове. И она, действительно, вмешалась в толпу, любовавшуюся китайцами.
Я пробрался туда же вслед за ней и старался делать все так же, как тот мальчик. Я притворился, что внимательно разглядываю китайцев, а между тем рука моя осторожно скользила по складкам шелкового платья к карману. Через минуту пальцы мои ощупали тонкую шелковую сеть кошелька, и он был у меня в руках. Схватив свою добычу, я пустился бежать.
Я бежал долго, не останавливаясь и не переводя духа, пока не добежал до глухого, темного переулка. Там я, наконец, остановился и решился посмотреть на свою добычу. Я вынул из кармана кошелек, высыпал из него деньги и пересчитал их при свете фонаря возле магазина портного. Оказалось, что у меня были две полукроны, полусоверен, три шиллинга и четыре пенса. Итого восемнадцать шиллингов и четыре пенса!
Никогда в жизни не бывало у меня в руках столько денег, даже половины, даже четверти этого. Но странное дело! Громадность суммы, добытой мной, вовсе не радовала меня, напротив, она заставляла меня ужасаться моего преступления. Особенно полусоверен камнем лежал у меня на совести. Если бы я стащил какой-нибудь старый кошелек, в котором лежало бы два шиллинга или, самое большее, полукрона, меня утешила бы мысль, что я подвергался большой опасности и что деньги достались мне как награда за мою смелость.