Дядя Гарри кивнул молча и немного растерянно, а мы, поэты, тем временем, навострив карандаши, уже углубились в сочинение.
Сперва нам было как-то не по себе из-за дяди Гарри, сидевшего на диване и проявлявшего некоторое нетерпение. Но как только первые строчки были написаны, стихи полились сами собой, и когда нетерпеливый дядя напомнил нам, что Верховная бабушка ждет посуду, прадедушка уже закончил свое стихотворение. А тут же вслед за ним и я.
Мы сразу же прочли их дяде Гарри. Первым — прадедушка. Он, как всегда, повертел в руках очки и начал:
Песня о чайках
Видят дети — чайка мчится.
Машут дети белой птице.
А рыбешки — кто куда!
Лишь бурлит-кипит вода.
Чайки, чайки, вы какие —
Добрые вы или злые?
Нам вы, чайки, никогда
Не приносите вреда.
«Чайки, чайки прилетели!»
Но макрели и форели
Избегают с вами встреч,
Чтобы жизнь свою сберечь!
Дядя Гарри, слушавший с чуть приоткрытым ртом, заметил:
— Макрели правы! Очень хорошее стихотворение. И со смыслом.
— Спасибо за венок, Гарри! — рассмеялся прадедушка. — Послушаем-ка, что настрочил Малый.
И тогда я прочел мое стихотворение:
Песня о коте и сардине
Коту сказала как-то раз сардина,
Когда тот кот стоял на берегу:
«Подумаешь, мурлыкать у камина,
Гонять мышей небось и я могу!
Послушай, кот, давай с тобой меняться!
Ты в нашей стайке плавай и резвись,
А мне наверх хотелось бы подняться,
Жить по команде «кис-кис-кис!» и «брысь!»,
Но кот сардину смерил строгим взглядом
И не прореагировал никак:
Он молча повернулся к рыбке задом
И прочь пошел. Тот кот был не дурак!
Дядя Гарри встал и, покачав головой, сказал:
— Какие все умности! Просто невероятно! Да еще при таком темпе! Ну ладно, надо мне все-таки отнести вниз посуду. Спокойной ночи!
Он составил посуду на поднос и с карманным фонариком в одной руке, а подносом в другой вышел из чулана. В дверях он остановился и, подмигнув, прошептал:
— Про обои я ни гугу!
За окном совсем стемнело. Свет фонаря падал на соседнюю крышу, выхватывая из темноты несколько черепиц.
— По-моему, надо нам последовать совету Верховной бабушки и отправиться спать, Малый, — сказал прадедушка. — Для первого дня мы внесли немалый вклад в героеведение. Мы знаем, что безрассудная смелость — это еще не геройство и что сотня трупов не доказательство героизма. Но зато мы знаем, что требуется большое мужество, а иногда и героизм, чтобы одержать победу над самим собой. Посмотрим, что нам удастся выяснить завтра. А теперь пора на боковую.
По правде говоря, мне еще совсем не хотелось спать; но я заметил, что Старого утомило стихотворство. Поэтому я позвал дядю Яспера, и он помог прадедушке спуститься на второй этаж. Вскоре я уже лежал в постели и читал в «Морских календарях» разные баллады, чтобы прийти в балладное настроение и понять, как они пишутся. Когда дядя Гарри, спавший со мной в одной комнате, заснул, я даже сочинил одну балладу и нацарапал ее мелким-мелким почерком на задней обложке «Морского календаря». И, довольный, спокойно уснул.
Вторник,
в который мы с прадедушкой переселяемся в южную каморку чердака. Речь здесь пойдёт о гражданском мужестве и о хитрости, а одна и та же история будет, не без причины, рассказана дважды; именно здесь становится ясным, что опасности надо глядеть в глаза, а также происходит знакомство с первым истинным героем. Две бабушки, которых я нечаянно подслушал, читают здесь вслух, с выражением, одну знаменитую балладу, и все заканчивается немного грустно. Итак,
ВТОРНИК
На следующий день мороз усилился. Окно засверкало ледяными цветами. Я умылся в холодной спальне, вернее, слегка поводил по лицу мокрыми пальцами.
Катер на Гамбург отходил рано утром, и наши моряки ушли из дому еще до того, как я встал. Наверно, Верховная бабушка опять дала им с собой столько провизии, что ее хватило бы до Южной Африки. Она всегда утверждала, что кто хочет быть здоровым, должен много есть (сама она ела очень мало). Вот и завтрак, который она подала в это утро нам, больным поэтам, был так обилен, что мы еле справились с половиной (а ведь тогда, в четырнадцать лет, я мог без труда умять зараз штук шесть жареных камбал да еще целую гору картофельного салата).
И вот, отдохнув за ночь от трудов и наевшись до отвала, мы снова отправились на чердак. Сегодня Верховная бабушка протопила, экономии ради, только прадедушкину каморку, из окна которой было видно море. Здесь стояла оттоманка — не то удлиненное кресло, не то укороченный диван, — на ней можно было примоститься полусидя, полулежа. Этой штукой я тут же завладел — она была точно создана для моей больной ноги. Прадедушка расположился по другую сторону стола в кресле на колесах. От печки тянуло приятным теплом. Как-то само собой возникало балладное настроение.
Я перевернул «Морской календарь», на котором записал вчера стихотворение, задней обложкой вверх и сказал прадедушке:
— Погляди-ка, что я придумал ночью!
Прадедушка, поднося огонь к трубке, ответил:
— Небось думаешь, ты один не спишь по ночам, Малый? Погоди-ка минутку! — Раскурив трубку, он неторопливо достал из заднего кармана пустой бумажный кулек, исписанный с двух сторон. — И я не с пустыми руками. Сочинители стихов, видно, вроде светляков. Давай-ка поглядим, не померкнут ли наши рифмы при свете дня! Ну как, начнем с тебя?
— Хорошо, — ответил я и прочел ему свою балладу с обложки «Морского календаря»:
Баллада про Генри и про его двадцать тёток
Бедный Генри, бедный Генри,
Двадцать тёток у него.
Согласитесь, многовато
Для ребенка одного.
«Генри!» — с двадцати сторон
Раз по двадцать слышит он.
Вот шагает Генри в школу.
Двадцать теток — как конвой.
Забивает гол в футболе —
В двадцать глоток визг и вой.
Мяч ударит головой —
Двадцать теток крикнут: «Ой!»
Тётки были так богаты!
Целых двадцать у него
Паровозов. Многовато
Для ребёнка одного.
Согласитесь, ни к чему
Целых двадцать одному!
И покинул двадцать тёток
Бедный Генри в двадцать лет.
И кричали в двадцать глоток
Двадцать теток: «Генри нет!»
Слёзы их текли журча
В двадцать раз по три ручья.
«Как же нам теперь не плакать? —
Все вздыхали сообща. —
Он ушел в такую слякоть
Без галош и без плаща.
Завтра он придет домой,
Гриппом вирусным больной!»
Но, чихая, по дорогам
Брел наш Генри без гроша,
Восклицая: «Слава богу!
Ах, поет моя душа!
Как я счастлив, что… апчих!..
Я избави… я избави…
Я избавился от них!»
Только я кончил читать, как послышалось — да нет, нам это не показалось! — какое-то покашливание. И тут же дверь отворилась и вошла Верховная бабушка.
— Я не хотела мешать, вы читали стихи, — сказала она, — пришлось мне выслушать это дерзкое стихотворение за дверью. Если это камешек в мой огород и, по-вашему, хорошо смеяться над тем, что я стираю, штопаю, убираю, готовлю, стелю вам постели и…
— Маргарита, — с упрёком перебил ее прадедушка, — ну как можно сравнивать твою заботу о нас со слепой любовью этих двадцати теток! Тетки висели гирей на ногах у Генри. А ты хлопочешь день-деньской, чтобы у нас, так сказать, вырастали крылья.
— Крылья… — буркнула Верховная бабушка. — Смех, да и только!
Насыпая уголь в печку, она спросила через плечо:
— А в чем, интересно, смысл этого стихотворения?
— Мы беседуем про героев, Маргарита.