На стенах фотографии: дедушка в кавалерийской форме держит в поводу коня, дедушка –
объездчик, рядом с ним два мальчика – жокеи, его сыновья, мои дяди, – тоже держат в поводу лошадей, знаменитых рысаков, объезженных дедушкой.
Новым был увеличенный портрет бабушки, умершей три года назад. На портрете она точно такая, какой я ее помню, – седая, представительная,
важная, похожая на директора школы. Что в свое время соединило ее с простым лошадником, я не знаю. В том далеком, отрывистом, смутном, что мы
называем воспоминаниями детства и что, возможно, есть только наше представление о нем, были разговоры, будто из-за дедушки сыновья не стали
учиться, заделались лошадниками, потом кавалеристами и погибли на войне. А получи они образование, как хотела бабушка, их судьба, вероятно,
сложилась бы по-другому. С тех лет у меня сохранились сочувствие к дедушке, который никак не был виноват в гибели сыновей, и неприязнь к
бабушке, предъявлявшей ему такие несправедливые и жестокие обвинения.
На столе бутылка портвейна, белый хлеб, совсем не такой, как в Москве, гораздо вкуснее, и вареная колбаса неопределенного сорта, тоже
вкусная, свежая, и масло со слезой, завернутое в капустный лист. Что-то есть особенное в этих простых произведениях районной пищевой
промышленности.
– Пьешь вино? – спросил дедушка.
– Так, понемногу.
– Сильно пьет молодежь, – сказал дедушка, – в мое время так не пили.
Я сослался на большой объем информации, получаемой современным человеком. И на связанную с этим обостренную чувствительность,
возбудимость и ранимость.
Дедушка улыбался, кивал головой, как бы соглашаясь со мной, хотя, скорее всего, не соглашался. Но свое несогласие он выражал редко.
Внимательно слушал, улыбался, кивал головой, а потом говорил что-нибудь такое, что хотя и деликатно, но опровергало собеседника.
– Я как-то раз выпил на ярмарке, – сказал дедушка, – меня мой родитель та-ак вожжами отделал.
Он улыбался, добрые морщинки собирались вокруг его глаз.
– Я бы не позволил!
– Дикость, конечно, – охотно согласился дедушка, – только раньше отец был глава семьи. У нас, пока отец за стол не сядет, никто не смеет
сесть, пока не встанет – и не думай подыматься. Ему и первый кусок – кормилец, работник. Утром отец первым к умывальнику, за ним старший сын,
потом остальные – соблюдалось. А сейчас жена чуть свет на работу убегает, поздно приходит, усталая, злая: обед, магазин, дом... А ведь сама
зарабатывает! Какой муж ей авторитет? Она ему уважения не оказывает, за ней и дети. Вот он и перестал чувствовать свою ответственность. Зажал
трешку – и за пол-литром. Сам пьет и детям показывает пример.
В чем-то дедушка был прав. Но это только один аспект проблемы, и, возможно, не самый главный.
Точно угадав мои мысли, дедушка сказал:
– Я не призываю к кнуту и к домострою. Как раньше люди жили – их дело. Мы за предков не отвечаем, мы за потомков отвечаем.
Правильная мысль! Человечество отвечает прежде всего за своих потомков!
– Сердца вот пересаживают... – продолжал дедушка. – Мне семьдесят – на сердце не жалуюсь, не пил, не курил. А молодые и пьют и курят –
вот и подавай им в сорок чужое сердце. И не подумают, как это: нравственно или безнравственно?
– А ты как считаешь?
– Я считаю, безусловно, безнравственно.
На все сто процентов. Лежит человек в больнице и ждет не дождется, когда другой сыграет в ящик.
На улице гололед, а ему праздник: кто-нибудь расшибет котелок. Сегодня пересаживают сердца, завтра возьмутся за мозги, потом начнут из двух
несовершенных людей делать одного совершенного. Например, слабосильному вундеркинду пересадят сердце здорового болвана или, наоборот, болвану –
мозги вундеркинда; будут, понимаешь, свинчивать гениев, а остальные на запчасти.
– Есть у меня один знакомый писатель, – поддержал я дедушкину мысль, – хочет написать такой рассказ. Больному человеку пересаживали
сердца от разных зверей и животных. Но ни с одним таким сердцем он не мог жить – перенимал характер того зверя, от которого получал сердце.
Сердце льва – становился кровожадным, осла – упрямым, свиньи – хамом. В конце концов он пошел к врачу и сказал: «Верните мне мое сердце, пусть
больное, но зато мое, человеческое».
Я сказал неправду. Знакомых писателей у меня нет. Этот рассказ я собирался написать сам. Но было стыдно признаться дедушке, что
пописываю. Я еще никому не признавался.
– В общем, лучше здоровое сердце, чем большой желудок... – Такой старомодной шуткой дедушка заключил медицинскую часть нашего разговора
и перешел к деловой: – Делать чего собираешься?
– Работать пойду. Заодно буду готовиться к экзаменам.
– Рабочие кругом требуются, – согласился дедушка, – вон дорогу строят, автомагистраль Москва-Поронск. Знаешь Поронск?
– Слыхал.
– Старинный город, церкви, соборы. Ты стариной не увлекаешься?
– Что-то не тянет.
– Сейчас старина в моде, даже молодые пристрастились. Ну, а в Поронске этой старины на каждом шагу, иностранцы приезжают. Вот и строят
международный туристский центр, а к нему – магистраль. По всему городу объявления: требуются рабочие, полевые-командировочные платят.
Заработаешь, потом сиди зиму – занимайся. И все дела.
3
Итак, эта прекрасная мысль пришла в голову дедушке, с его практическим умом и мудростью. Он вообще считал, что меня воспитывают слишком
домашним, тепличным и мне надо попробовать жизни. Мне казалось даже, что он доволен моим непоступлением в университет. Может быть, он против
высшего образования? Последователь Руссо? Считает, что цивилизация ничего хорошего людям не принесла? Но дал же он образование своей дочери –
моей маме. Просто дедушка хочет, чтобы я попробовал жизни. А заодно пожил бы у него и тем скрасил его одиночество.
Меня это тоже устраивало.
Никаких объяснений с родителями не потребуется. Я поставлю их перед совершившимся фактом. Здесь меня никто не знает, и я буду избавлен
от прозвища «Крош» – оно мне порядком надоело. Поработаю до декабря, вернусь домой с деньгами. У меня есть водительские права, любительские, мне
их обменяют на профессиональные. В виде исключения: в школе мы изучали автодело, проходили практику на автобазе. Поезжу с отрядом по стране,
буду готовиться к экзаменам. Что делать вечером в поле? Сиди почитывай. Это не чистенький, светлый цех, где восемь часов торчишь на одном и том
же месте. Это не киношная романтика с торжественными провожаниями на вокзале, речами и оркестрами. Было что-то очень привлекательное в этих
вагончиках на обочине дороги – дымок костров, кочевая жизнь, дальние дороги, здоровенные загорелые парни в брезентовых рукавицах.