– Вам плохо?
Она повернулась на голос. Рядом стоял дежурный в красной фуражке. Она и не заметила, как он подошел.
– Нет-нет, спасибо…
Гертруда Иоганновна кивнула дежурному и двинулась к выходу в город. Не стоять же век у черного пролома в вокзальной стене.
Ну зачем? Зачем она приехала в Гронск?
Она вышла на площадь. Хвост колонны пленных втягивался в улицу, ведущую к центру. Замыкал колонну еще один красноармеец с винтовкой.
Гертруда Иоганновна поморщилась и побрела вслед за колонной. У нее не было ни определенной цели, ни какого-либо плана, ни каких-либо желаний. Только одно - двигаться. Шагать. Туда. В центр. К своему прошлому. Ей казалось, что у нее нет ни настоящего, ни будущего, только прошлое. Ноги болят, и дышать трудно. Может, она заболевает? Болезнь прокралась неприметно и вот грызет суставы и сердце. А может, это усталость?
Как изменился город: полинял, обгорел. Проклятая война!
Колонна пленных свернула в боковую улицу. Гертруда Иоганновна постояла немного на перекрестке, глядя ей вслед, и побрела к центру, обдумывая, с чего начать жизнь в Гронске. Но мысли все время перескакивали на детей. То мерещился Павел, окровавленный на каменном полу. Под доброй личиной доктора Доппеля - жестокое сердце фашиста. Чтобы подчинить мальчика, он не остановится ни перед чем. Он - порождение рейха! О! Они еще немало бед принесут, прежде чем им сломают хребет. Идея национальной исключительности порождает цинизм и вседозволенность. Это страшно, это очень страшно…
То виделся ей огромный немецкий солдат с пустыми глазами под зеленой каской, с автоматом в волосатых с засученными рукавами руках. И дуло автомата направлено в грудь Петра. Сейчас он выстрелит, выстрелит…
Иван! Где ты, Иван! Спаси, спаси сына!…
Она брела по улицам, чемоданчик бился о ногу. Она старалась думать о собственном будущем, но не могла, не могла думать о себе. Потому что и Иван, и мальчики - это тоже она.
Что-то остановило Гертруду Иоганновну. Она сразу не поняла, что, оторвала взгляд от щербатых плит панели и увидела потрепанный, изорванный купол шапито. Он стоял на своей площадке сиротливо и неприкаянно, открытый и солнцу, и ветрам, и дождям. Брезентовая крыша обветшала, осела, в брезентовых боках зияли дыры…
И снова не хватило воздуха. Распахнуть бы ватник! Она даже расстегнула верхнюю пуговицу…
Кто-то бесцеремонно схватил ее за рукав, и рядом раздался визгливый женский голос:
– Ах, кого я вижу! Попалась, немецкая шкура!
Гертруда Иоганновна вырвала рукав и отшатнулась. Перед ней стояла Олена, та самая, с которой она сидела в тесной камере еще до прихода в город фашистов. Тогда никто не знал, что сидела она по собственной воле, что она приняла предложение сесть в тюрьму, рассчитывая на то, что фашисты освободят ее и поверят ей. Ведь она была немкой, "соотечественницей"…
– Что, узнавать не хочешь?… - Ярко накрашенные губы кривились в усмешке. - Как издевалась надо мной в тюрьме, забыла? Я напомню!…
Возле начали останавливаться любопытствующие. Оскалясь, Олена ткнула Гертруду Иоганновну наманикюренным пальцем.
– Хозяйка офицерской гостиницы фрау Копф! Глядите, люди добрые! Не успела удрать! Идем в милицию, я тебя сдам нашей Советской власти. Пускай тебя шлепнут, шкура немецкая!
Она снова вцепилась в рукав ватника и потащила Гертруду Иоганновну под одобрительные возгласы добровольного конвоя из прохожих. Не каждый час доводится поймать шпионку!
Гертруда Иоганновна шла покорно. Наверно, многое предстоит еще вытерпеть. Многое. Эта бешеная могла и убить.
Так и ввалились в комнату дежурного галдящей, возбужденной толпой.
За деревянным барьером стоял облезлый в чернильных пятнах письменный стол.
А за ним сидел молоденький лейтенант в милицейской форме с золотой нашивкой за тяжелое ранение и с медалью "За отвагу". Строгое лицо его было в синих пороховых пятнах. Перед ним на столешнице рядом с бумагой и фарфоровой чернильницей-непроливашкой лежала фуражка. Он неторопливо надел ее, как бы подчеркивая, что он - лицо официальное. Постучал ладонью по столешнице.
– Тихо, граждане! Кто-нибудь один.
Все притихли и посмотрели на женщину с крашеными губами, все еще цепко державшую рукав ватника. Олена произнесла с наслаждением:
– Шпионку поймали. Не успела удрать. Вот, фрау Копф, владелица гостиницы "Фатерлянд"… Шкура.
– Та-ак… Все эту гражданку опознали?
Какая-то тетка, укутанная в серый платок так, что один нос торчал, прошепелявила:
– Лично-то я с ей не зналась. Но ежели шпиёнку ведут, чего ж не помочь? Дело обчее.
– Ясно. А остальные?
Все загалдели. Лейтенант поморщился, будто у него зуб заболел.
– Тихо, граждане! Кто эту гражданку не опознает, можете быть свободными. Кто опознает - останьтесь. Не базар, понимаете.
И все ушли, кроме Олены, все еще вцепившейся в рукав ватника, словно она боялась, что "фрау" уйдет вместе с остальными.
– Та-ак… - Лейтенант почесал переносицу, обдумывая, с чего начать, внимательно оглядел Гертруду Иоганновну. - Что имеете в чемодане?
Гертруда Иоганновна пожала плечами.
– Алексеев, примите чемодан.
Стоявший у двери милиционер подошел к Гертруде Иоганновне, мягко отобрал чемоданчик и, перегнувшись через барьер, поставил его на стол.
Лейтенант кивнул, неторопливо подвинул к себе листок бумаги, взял тоненькую желтую ручку, макнул перышко в чернила, оглядел его внимательно, не пристало ли что, и перевел взгляд на Олену.
– Фамилия?
– Мое?
– Ваша.
– А я-то при чем, товарищ начальник? - нахмурилась Олена. - Ее допрашивайте. Она - шкура немецкая.
– Допросим, - сказал лейтенант. - Но вы сделали заявление. Сделали?… Вот. И я должен его зафиксировать.
– Зафиксировывай. Валяй. Фамилие мое Сивко Олена Тарасовна.
– Где проживаете?
Олена назвала адрес.
– Что имеете заявить по существу дела?
– Она вот, - Олена наконец отпустила рукав ватника и подчеркнуто брезгливо вытерла ладонь о пальто.
На ней было новенькое серое пальто с подложенными плечами, застегнутое на три большие пуговицы. Все это Гертруда Иоганновна заметила, покосившись на свою бывшую соседку по камере.
– Она вот, фрау Копф, владелица гостиницы "Фатерлянд". Для немецких офицеров. Подружка шефа СД, которого наши партизаны угробили, когда взорвали ее ресторан. Между прочим, ее еще наши посадили, когда война началась. Я с ней в одной камере сидела.
– За что?
– За ошибки молодости… - Олена посмотрела на потолок, будто там, на потолке, пыталась отыскать неуловимую тень своих ошибок, потом в упор глянула на Гертруду Иоганновну. - А таких, как эта фрау, шлепать надо. Да ее и шлепнули б, кабы гитлеры не пришли, не выпустили из тюрьмы.
– Вы подтверждаете, что вы фрау Копф? - обратился лейтенант к Гертруде Иоганновне.
Она кивнула.
– Та-ак… "Копф" - по-русски "голова"?
Она снова кивнула. И лейтенант кивнул, довольный своими познаниями немецкого языка, потом протянул бумагу Олене, макнул перо в чернильницу.
– Подпишите.
– Это можно. - Олена старательно вывела свою фамилию, повернулась к Гертруде Иоганновне и сказала со счастливой улыбкой: - Все. Шлепнут. На всю катушку.
– Присядьте, - бесстрастно произнес лейтенант и взял чистый лист бумаги. - Теперь с вами. - Он подождал, пока Олена усядется на деревянную скамейку с натертой до блеска спинкой, и спросил: - Значит, ваша фамилия Копф?
– Моя фамилия Лужина.
– Как же? Вы только что подтвердили, что вы фрау Копф.
– Во время оккупации.