Морковь, петрушка, укроп, грибы — зонтики и веселка, щи из крапивы, тыквенные семечки, лепешки из проросших семян пшеницы или ржи — все это наше Родное, исконное, подножное. Ежевика, калина, рябина — тоже добрые твои пособники в борьбе за энергичного мужа. Хлопотно все это собирать и готовить? Конечно, нет слов. Но когда видишь, какой чудесный эффект твои хлопоты даруют любимому человеку, то труд этот — только в радость. Да, я знаю, что в некоторых случаях врачи подбирают эректоры и эффект от них хорош. Но попробуем сначала справиться своими силами.
А теперь расскажу я о таком приеме повышения и сохранения мужской активности, которого не знают записные сексологи, а жаль! Действия эти может осуществлять и он сам, но, честное слово, ему будет приятно твое ассистирование или даже ведущая роль.
Что требуется? Ванна, в которую он вступает нагой, и душ на гибком шланге. Включаешь воду столь горячую, сколько он может терпеть, и паришь ею его яички, осторожно придерживая их рукой, и в течение двух-трех минут доводишь их буквально до темно-красного цвета (осторожно, конечно: в данном случае крутые, как говорится, яйца тебе ни к чему!) Затем переключаешь воду на максимально холодную и тоже, по возможности, не менее двух минут яички его заледеневаешь. Когда терпение его кончается, берешь грубое махровое полотенце и насухо — бережно и крепко — всю его аппаратуру растираешь: до полного тепла и даже жара. Это еще не все: берешь ватку смоченную эвкалиптовым или пихтовым маслом, отжимаешь ее и слегка- слегка натираешь ею яички. И так — несколько раз в неделю или хотя бы три- четыре раза в месяц. Вот уж тогда потенция его постоянно будет чуду подобна, вот уж тогда, жена, ты вволю насладишься и нагордишься созданием рук своих! И тогда поймешь ты смысл анекдота еще моих времен, который ведет свое начало из подлинного эпизода времен первой мировой войны. Слушай: одна баронесса с благотворительной целью посетила госпиталь раненых офицеров. Переходя из палаты в палату, она осведомлялась, кто куда ранен, выражала соболезнование и оставляла несчастному крестик или иконку. Подойдя к одному офицеру, который лежал отвернувшись к стене, она спросила у него, куда он ранен, но он промолчал. Чтобы не возникла заминка, сопровождающий врач шепнул ей на ушко, в какое именно неловкое место ужалила вражеская пуля доблестного воина. «Боже мой! — сильно взволнованная, вскричала баронесса. — Но я надеюсь, кость цела?» И тогда дотоле безмолвный офицер обернулся к ней и воскликнул: «Браво, барон!..»
Так пожелаю и тебе, подруга, до зрелых лет прожить с искренним убеждением в существовании у твоего мужа кости там, где обычная, тривиальная анатомия ее наличие отрицает. Дерзай! В твоих руках и его радость. (Надеюсь, Автор, мои анекдоты не сбили твоего темпоритма?!)
А что касается постельной и прочей техники любовной ласки, то пособий здесь — миллион, от древности до наших дней, не ленись, осваивай! Но только помни: почти ничего эта механическая технология не стоит, если не будешь ты в свой интим душу человеческую, увлеченную, женскую, огненную вдыхать!
НОВАЯ ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ
ПИСЬМА АЛЕВТИНЫ
Глава без эпиграфов
Егор не мог хранить у себя дома эти письма. И уничтожить их тоже было невозможно — все равно, что предать мучительной смерти живое, доверившееся тебе существо. Такое зверство опустошило бы душу убийцы. Оно не прошло бы безнаказанным и для нас, потому что мы, люди, показали бы Мирозданию (или Богу, или Высшему Разуму, или Абсолюту, или Вселенной, или Космосу), что мы — недочеловеки, с которыми и общаться-то следует, как с нелюдью. Егор отдал эти письма мне. Их очень много — толстый пакет листиков, исписанных мелкими буквами. Почти навыборку я отчеркнул в них отдельные абзацы, чтобы только намекнуть, показать, через какие немыслимые испытания довелось пройти прототипам этого повествования, какие испытания сплошь да рядом выпадают на долю едва ли не каждого из нас.
Итак, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.
Зачем бедной девушке с виноградников мудрость, если она любит Соломона? И зачем Соломону его мудрость, если она любит его?
Я тебя люблю. Я думаю, что это — моя «охранная грамота». В этом году перечитала раннего Маяковского. у него есть: любовь — это сердце всего, без нее — прекращается жизнь (примерно). Я тебя — люблю. И потому живу. Так было, так есть. Пока живу — люблю. И в этом — все: смысл жизни моей, и солнце мое. Я люблю. И религиозно веруя, под бой новогодних курантов буду шептать свою молитву — во имя твое. И думать — о тебе. И желать счастья сначала — тебе. Потом — родителям. Я тебя люблю, и все лучшее — пусть будет тебе.
Я люблю тебя, Егор! Я люблю тебя! Невозможное, дурацкое, мучительное, счастливое существование. Все, что делаю, все, с кем общаюсь — все и все где- то в стороне, потому что есть ты, и я люблю тебя. И радуюсь каждому новому листочку, каждому штриху так стремительно наступающего лета, такой… не скучной, всегда неповторимой — погоде. И — такое равнодушие к себе, к своей жизни вообще. И всегдашняя тяжесть от этой «понарошной», ненастоящей жизни, от ощущения ее временности, непрочности, ненужности: я же тебя люблю! И — никогда — не посмотреть себе самой в глаза — честно, не признаться в том, что — знаю, понимаю все про себя и про тебя: потому что — люблю тебя! И — вопреки этому, радость: да есть же ты у меня, и так тебя — много!
Когда думаю о тебе, говорю с тобой, у меня прежде всего выговаривается это: родной мой. Говорю-то — без тебя — уверенно, а пишу и робко, и побаиваясь тебя… ну, не рассердить, не вызвать твой протест, что ли.
Знаешь, а я все время себя ловлю на чувстве боязни. Может, это все не от того, что ты очень уж меня запугал (я люблю тебя, тебя люблю, Егор!), а от моего трезвого взгляда на себя и на свои (мои) поступки: вечно меня не туда занесет, извечно я-то за собой вину ощущаю. — Наверное, это исконно русская черта, отлитая в: «На Д воре шапка горит», «Чует кошка, чье мясо съела» и т. д.
Просто умилила меня на работе твоя вчерашняя фраза: «Помнится, ты хотела мне помочь». Вот это «помнится» — восхитительно! Заходит такой большой, с хоботом, в эту, ну, как ее, посудную лавку, и пробует там себя изысканно вести. Не надо тебе никаких вступлений и переходов. Мне — ты должен писать так: «Срочно сделай…» и перечисляй, что срочно. Можно прибавить: «И не вздумай затянуть с этим!» Ты пойми, что быть как-то полезной тебе — это не желание мое, это и цель, и смысл, и где, интересно, элементарная твоя догадка в тот момент, когда ты вопрошаешь: не соглашусь ли я…
Мне все время за тебя тревожно. Может, потому, что я лишена возможности тебя оберегать, защищать, загораживать — своими руками?
Я люблю тебя. Я очень тебя люблю. Страшно, невозможно — представить: вдруг не встретились бы, вдруг не разглядела бы, не поняла, что это — ты. Тебе не представить вот чего: что ты для меня, как я тебя люблю и — до чего же я себя чувствую счастливой. Чтоб человеку, скажем, уже за двадцать пять, а он ходил и улыбался, и твердил: Егорушка, родной мой, солнышко мое! — и чувствовал себя — счастливейшим на свете человеком! Потому что человек знает, что есть ты. А тебя человек любит. И удивляется одному: как до сих пор еще живет-то? Почему — ни взрыва, ни испепеления — ведь это такая сила, так ее много!.. И — живет. Непостижимо.
Если я доживу лет до семидесяти, я, может, буду и спокойной, и мудрой. А сейчас я люблю тебя, и схожу от этого с ума, и слава Богу. Спокойных и мудрых вон на улице сколько — идут мимо и тебя не видят. А я тебя люблю. Может, в этом и есть моя мудрость: я знаю тебя, я вижу тебя и я люблю тебя.
Да, очевидно, что я сошла с ума, сдвинулась в географическую зону стихосложения. Вот разные образцы сумасбродства.
1. Лирический Почему это все, что с тобой происходит, Неожиданно, странно — я все узнаю. Кто-то что-то сказал, кто-то мимо проходит И обмолвился чем-то, А я уловлю…
2. Хулиганствующий, бестактный Может кто-то что-то понял, Ничего я не пойму: С гордостью «пигмалионьей» Демонстрировать жену? (Ну и ну!)
Вы бы отдали ее бы Демонстрировать бы моды. Это было бы этичней И наверное, практичней.
Не сердись, пожалуйста: что со сдвинутой-то взять? Все пережитки (ревность, нетоварищеское отношение к Женщине и т. д.) так наружу и рвутся. Ведь мучилась же я все свое детство, страдала, что родилась не мальчиком! Хорошо было бы. Только ты бы не знал тогда, как можно тебя любить. Я убеждена, что так — тебя никто не любил.
Видишь ли, я тут летала. Стыдно даже писать, так это тривиально, вроде бы с этим мы кончаем еще в детстве. Ну, а что поделаешь, раз было-то! Гдето над морем. Сначала одна, потом кому-то там еще показывала, учила!
За всей этой суетой: расчеты, билеты, блокноты — жило это понимание, знание: есть у меня твоя фотография. Таким полыхает заревом в половину неба, ночного неба, что становится совсем светло. И улыбалась счастливо все эти дни. Если одна. А не одна — так все равно улыбка оставалась — не на губах, не в глазах — в душе.
Эта неделя «сделала» тебя другим. И не в том, конечно, дело, что ты наверное, за последние семь месяцев и улыбнулся-то мне сердечно — в первый раз. Хотя и этого, конечно, ждешь. Сколько же в суровости-то твоей жить? Сразу же — как снег трехдневным дождичком — смыто все мрачно-больное.
Я так тебя люблю! Можно сойти с ума — только от одного этого: секретарша, которая сидит с тобой в соседней комнате, эти женщины на почте, десятки других — которые говорят с тобой, ходят — около, мимо — и ниче-го-шеньки, хоть бы что — как все остальные, как стена, стол, стул, вот посмотри, сколько их — идут, и не смотрят, и нет тебя для них, — а для меня — самое-самое, большего и пожелать невозможно — увидеть тебя, дотронуться не до фотографии! Я не говорю о трех днях, нет, хотя бы об одном, я бы- с такой легкостью ч счастьем! — по году из мне оставшихся за час, за пять минут — с тобой! — отдавала бы. Вот, скажешь, разбросалась-то! Только лучше, день — за день. Год — за год. Чтобы подольше хватило.
Ты мой любимый, ты мой самый-самый дорогой человек, вот прошу Судьбу, Бога и кто там еще есть: пусть будет тебе — хорошо! Солнышко мое, Егорушка, я тебя люблю, я так тебя люблю!
Иногда приходит в голову: а может больше ничего и не надо? Может таклучше даже: ведь ты со мной- постоянно, твое присутствие — я его ощущаю почти что физически. Все-таки человек — ведь прежде всего душа его. Все говорят: «Родные и близкие прощаются с телом такого-то…» Значит, такой-то — это сердце, душа, мысль, а тело — это не он сам. И если тело — это не мы сами значит, у меня есть самое существенное, и моя жизнь, наполненная сверх края тобой, — это — «высшая» жизнь… Вот в какие закоулочки убегаешь, а что делать-то?
Пока я есть, ты у меня себя не заберешь. Было бы пятнадцать мне лет, была бы я другого склада — переболела бы, может, и «выздоровела». А так — ну ведь невозможно. Я — не умоляю, не прошу, я — просто иначе не могу быть. Вне тебя. Не с тобой. Мне — тебе — не стыдно даже сказать, что нет разговора о какой-то оскорбленности, гордости и т. д. Очевидно, моя гордость в другом — в том, что могу тебя любить — вот так, «полностью» и — совсем, и — «насовсем». Никуда я от тебя не уйду. Никуда я от тебя не денусь.
Видишь ли, какое нелепое было мне начертано предназначение: любить тебя. И я так выстроена, и так формировалась, и так жила, оказывается, для того жила — чтобы увидеть тебя и понять: да вот же он!
У меня возникают такие желания, от которых я когда-нибудь все-таки сойду с ума: то — чтоб ты мне на плечо локоть поставил. Ну, облокотился — не представляешь, как мне это надо. То — губами — прикоснуться к твоему лицу. Только — чтоб все-все-все обцеловать, до миллиметра каждого. Губам становится щекотно, и они произносят: «Я тебя люблю».
Я люблю тебя. Это звучит во мне, не умолкая. Я люблю тебя. Это — под звуки улицы, крики ребятни, птичий гам, в такт шагов, шорох тополей под окном, стук дождя по стеклу, и всегда — в душе, в голове, на языке. Привыкла к твоему имени. Свободно выговариваю его, легко. Как-то незаметно, неосознанно я все хорошее называю твоим именем. Не называю — а так: проснусь, первая осознанная мысль — ты. Выхожу на улицу, попадаю в солнце, тепло — и первое, что мелькнет — ты. И так — во всем.
Ты — не считай меня за совсем неумную, только я знаю, чувствую, что надолго меня — не хватит. Я не про то, что устану или — надоест. Да нет. Но ведь и предел какой-то — тоже есть.
Знаешь, я бы, наверное, немножко успокоилась, если бы ты знал, понимал, чувствовал, представлял — как я тебя люблю, что и как. Если бы ты это представлял — мое пребывание как-то было бы не совсем зряшним. Только, наверное, это невозможно: ты — и другого склада и — даже пола — и то другого!
Сегодня так захотелось уткнуться в твою «афганку» и немного поплакать. Знаешь, мне хватило бы и одной ее, потом, может, и плакать бы расхотелось. Если тебе встало меня немножко жалко и ты подумал, что можно отпороть один рукав и подарить его, то — мне все равно, какой: правый или левый. Только почему-то левый — роднее все-таки. Я люблю тебя.
Сошел снег, и была немножко весна, а сейчас опять — осень, а я все равно тебя люблю, и ничего мне не впрок, я только чувствую, что я люблю тебя все сильнее, хотя это уже — ересь: сильнее — нельзя.
Спроси меня: как живешь? Самый полный ответ будет: люблю тебя. Я люблю тебя — и это моя жизнь.
Мне вот иногда хочется: взял бы ты какой-нибудь скальпель, провел по груди им да и освободил от того, что болит. Может, вылетела бы душа-то. Только — чтоб перед этим ты меня поцеловал. И не скромно, не тихо, не осторожно! Так ведь не поймешь-то. А я просто тебя люблю. Да ты — не думай, я тебе правду говорю, что я — счастливейший человек. Чего бы я тогда ходила и улыбалась! Мне б только — до твоего рукава — дотронуться.
Я не знаю, может, это такое воздействие на меня времени года, настроения природы — все белым-бело, а я живу: «Егорушка, мой родной» — и засыпаю, и просыпаюсь, и весь день — это. Когда одна — улыбаюсь, потому что мне хорошо. Очень я сомневаюсь, представляешь ли ты что я вот так — с тобой, что вся моя жизнь до краешков и чуть выше — наполнена тобой.
Сегодня я чуть. поняла, почему я тебя так люблю. Сидела в одной крохотной комнатушке, где было два зеркала — одно напротив другого. И, если смотреть в одно, — получалось восемь меня да еще я — не в зеркале — всего девять. Их, оказывается, много — во мне-то, вот и простое объяснение благодаря этому зеркальному эффекту.
Нет, Егор, все равно ты не представляешь себе, как наполнено мое существование — тобой, как много тебя — у меня. Перечитать — стыдно: беспомощно, не передающе и капельки того, что есть. А присутствие твое здесь, рядом, ощущаешь так, что вот протяни руку — и дотронешься до твоей руки, потянись чуть — и губами — до виска твоего. Я тебя очень люблю. Совсем. Больше — нельзя. Можно иначе: разумнее, глупее, добрее, ожесточеннее, всякие крены могут быть — только больше — не бывает.
Кто там — в небе, кто — в руках: синица или журавль? Хочу тебя — в руках. Не положено! Пусть в небе, в космосе, в другой галактике, где угодно! И ничего не надо в руки. Я тебя люблю.
И все-таки это правда — чудо: живу, не умираю. Интересно! Так люблю — и вдруг живу — без тебя! Тебе это не понять — моего удивления, ты не представляешь и малой части того, что меня сжигает.
Как быстро прошел год! Ни лета, ни осени, кажется, и не было: сразу декабрь, потом март, апрель. И был только ты, весь год — наполнен одним тобой, и все трудное — мимо, осталось только счастливое.
И ты рядом, я держусь за твою руку, и если закрыть глаза и снова открыть, потрясти головой, даже укусить себя — все равно ты не исчезнешь, ты — вот он, ты — есть — мой самый-самый человек, мой такой любимый человек.
Я люблю тебя! — это и счастливо, ликующе, это и обидно (а как же иначе, разве иначе — возможно?!), это — и как жалоба — я не могу больше так, ну один глоточек, один вдох!