А эта, она что ~ потерпевшая?! Ну, ё-моё… Да она сумасшедшая, вольтанутая просто, она ведь, когда это… так синяки неделю не проходят, и хочет, чтобы ее тоже… Она ж глаза закатит и сознание теряет, а Невеля все кино свое снимает, а потом камеру бросает — и на нее, это ж… ё-моё…
— Стоп. Вольтанутая — кто?
— Да Невельская — Анна Петровна. Волков с Гурским уставились друг на друга.
— Так это он жену свою?.. — тихо сказал Александр.
— Да какую жену? Она племянница его. У него, когда сестра старшая в Москве умерла, он ее сюда и привез. Она нам с Витькой рассказывала, когда подлизывалась. Он ее когда отлупит, она — к нам: «Пожалейте, — говорит, — меня, я тоже сирота. У меня и отца-то никогда не было, и вообще у меня никого нет…» Племянница, это все знают.
Гурский и Петр продолжали смотреть друг на друга.
— Петя?..
— О-ох-.. — глубоко вздохнул Волков. — Значится, так… В связи с изменившимися обстоятельствами, Андрей, дело переквалифицируется. Ты переходишь в разряд свидетелей и потерпевших. Сейчас ты вот сюда, в объектив, спокойно и подробно рассказываешь все, все эпизоды, все имена, какие по ним помнишь, короче — вообще все. Идея понятна? Давай.
Когда мальчишка закончил, Волков убрал камеру, достал папку, вынул из нее чистый лист бумаги и ручку и протянул Андрею.
— Пиши.
— Что?
— Пиши: «Генеральному прокурору… Российской Федерации». Написал?
— Написал.
— От Смурова Андрея…
— Витальевича.
— Витальевича. И теперь посередине: «Заявление».
— А Витька твой, — спросил Гурский, — и девчонки, они дадут показания, не струсят?
— Ну, Невелю боятся, конечно, он же говорил, мол, только пикните… но всех же достало. Девчонки, когда он их «из гостей» привозит, им же сутки не встать. Но он все может…
— Не сцы… — Петр убрал исписанный лист бумаги в папку. — Ничего он теперь не может. Но, на всякий случай, пока помалкивай. Давай дуй к ребятам. Будут спрашивать, скажи, мол, про Пашку Сергеева говорили. О'кей? Ну пока.
— До свидания, — и Андрей покатился по подъездной дорожке к дому.
Глядя ему вслед, Адашев-Гурский посмотрел на задернутые занавеской окна, и то ли почудилось ему, то ли на самом деле перехватил он взгляд глубоких голубых глаз, в которых синим огнем полыхнуло безумие.
Волков сел за руль.
Минут десять до выезда на шоссе они ехали молча.
— А она меня все-таки трахнула разок, — как бы самому себе сказал наконец Гурский. — И то-то я смотрю — они в разных комнатах живут. Рядом, но в разных. А оказывается — племянница, и все знают.
— Кроме тебя.
— Ну да. Я же ее — Аня да Аня, она же молоденькая. Ну иногда, в его присутствии, Анна Петровна. А она глазищами-то ну прямо раздевает. Но я думал — жена. А ты б ее видел…
— Да видел я на кассете…
— Ну да, конечно. А он-то… Пузико, волосенки прилизанные, глазки водянистые, и руки вечно потные. А поди ж ты…
— Гнида.
— Ну хорошо, я понимаю, ребят, девчонок он по подвалам насобирал, ему на них плевать. Но ведь Анна — родная кровь. А он ее мало того, что сам, это хоть как-то понять можно, инцест — дело известное, но он же ее за «бабаки», как Андрей говорит, первому встречному подкладывает. Петя, разве можно так деньги любить?
— Ты от меня ответа ждешь? — Петр выразительно посмотрел на друга.
— Чудны дела Твои, Господи. Ну, с мальчишками ясно. Ты, что ли, в четырнадцать лет не дрочил?
— Я с ума просто сходил.
— А тут — такая баба.
— Но за девчонок ответит. Да еще «экстази»… Сегодня же успею слить по своим каналам — к вечеру упакуют. Вот бля буду.
Волков опустил солнцезащитный козырек.
Шоссе плавилось от жары. Над асфальтом прозрачными лужами висели миражи-обманки трепещущего марева, мгновенно исчезающие при приближении.
— Козел! — Петр чуть вильнул вправо, увернувшись от обогнавшей его белой «восьмерки», которая неожиданно возникла сзади, умудрилась втиснуться между ним и встречным КамАЗом и теперь, не сбрасывая скорости, улетала по расплавленной солнцем дороге.
— Ты видел?
— А ты — видел?!
— Что?
— Да это же — она!
— Она?
— Ну да! Бешеная…
— Просекла. И тут же все просчитала. Сваливает.
— Сваливает…— Гурский вспомнил розовый сосок. — А может, и пусть, а? Тоже ведь существо, Богом обиженное.
— Как карта ляжет.
А карта в этом одному Господу известно кем раскладываемом пасьянсе в этот день легла так, что минут через пятнадцать их машина попала в громадную пробку.
Где объезжая по обочине вытянувшиеся гуськом автомобили, где встраиваясь в плотную цепочку, которая недовольно квакала клаксонами на наглый джип, но покорно уступала ему дорогу, они, продвигаясь со скоростью улитки, наконец проползли мимо пяти разбитых машин, которые, влетев друг в друга, перегородили все шоссе.
Ни милиции, ни «скорой» еще не было. Петр съехал на обочину, взял телефон и набрал номер.
— Едут уже, — сказал он Гурскому, стоя рядом с ним возле джипа и всматриваясь в самую середину чудовищной груды мятого железа, клочьев резины и битого стекла.
Там, лежа на боку, сплюснутым и искореженным горячим телом скорчилось то, что еще полчаса назад было белой «восьмеркой». А из-под него медленно растекалась, смешиваясь с дорожной грязью и расплавленным гудроном и начиная подсыхать, темная лужа густой крови.
— Ладно. — Волков тронул Александра за плечо. — Поехали. Нечего тут…
— Только тормозни где-нибудь. Я, Петя, выпью.
К церкви евангелических христиан-баптистов на Поклонной горе Адашев-Гурский вместе с Петром подъехали в тот момент, когда вся паства разбрелась по двору и прощалась друг с другом целованием.
— Чего это они? — Петр поставил машину в отдалении от ограды, в стороне от многочисленных машин, но так, чтобы через лобовое стекло был виден двор и выход из него. — Вроде не Пасха.
— А принюхиваются… — Александр, пропустив сто граммов в кафе, теперь отхлебывал из купленной бутылки. — Не выпимши ли кто из братьев и сестер, не тянет ли табачком.
— И что?
— А — тук-тук-тук… Борьба за чистоту рядов. Допущены к кормушке. А вот и наш голубчик.
— Который?
— С пресвитером целуется. Вон, справа, видишь?
— Пресвитер — длинный?
— Ну да. А рядом — Лева с корешем каким-то.
— А кореш не целуется.
— Залетный, значит. Местные все целуются.
— Ради Невельского здесь?
— Может быть. Смотри-ка, все расходятся, а он вообще ни с кем не прощается и Леву в уголок поволок. Прямо как паук. Что ж ему от нашей мухи-цокотухи надо?
— Того же, чего Остенбакену от польской красавицы Инги Зайонц. — Волков достал из перчаточного ящика, именуемого в просторечии «бардачком», длинную тонкую черную трубочку, коробочку, наушники и провода. Все это он соединил между собой, надел наушники, осторожно выставил трубочку из приоткрытого окна и, направив в сторону Невельского, нажал на коробочке две кнопки.
— Любви и взаимопонимания. — Гурский отхлебнул и, откинувшись на спинку сиденья, положил в рот несколько соленых орешков.
— …ршенно не понимаете объема катастрофы, любезный, — услышал в наушниках Петр. — Какие деньги? Лева, у вас мозги есть? Напрягите в своем организме хоть что-нибудь, что заведует умом. Все или ничего, понимаете? Я вот у вас заберу одну хромосому, всего одну, а потом стану откупаться деньгами…
— Ну ведь всего же предусмотреть невозможно.
— Как вы сказали? Невозможно? Оказывается, невозможно? А месяц назад, когда вы, подчеркиваю, вы САМИ предложили мне свои услуги, было возможно? Лева, вы гарантии давали? Извольте отвечать, дружок. Делайте что
— хотите. Я не знаю, ищите, нанимайте кого хотите, обещайте любые деньги, понимаете? Лю-бы-е. Врите, землю ройте, что хотите делайте. И помните — я ваш счет открыл, я его и закрою.
— Ну что вы говорите, Валерий Алексеевич… Я уже обратился в определенные структуры.