Скажите, что я по‑прежнему ее люблю, Фред.
– Непременно, – ответил я и принялся переминаться с ноги на ногу в ожидании их ухода.
Заслышав, как хлопнула дверь, Герти вышла из кухни, огляделась и спросила:
– Они ушли?
– Стив просил попрощаться с вами.
– Все легавые – бездельники, – глубокомысленно заметила Герти и, нахмурившись, добавила:
– Милый, тут как в склепе. У тебя что, нет проигрывателя?
– Не думаю, что вам понравятся мои пластинки, – ответил я.
– Дорогуша, я уже это поняла, но, как говорится, лучше плохая музыка, чем вовсе никакой. Так что заведи‑ка один из своих струнных квартетов.
Я поставил Девятую симфонию Бетховена и врубил полную громкость. Если уж она хочет рок‑н‑ролл, так пусть получает.
Глава 8
Последующие несколько часов я прожил в состоянии тихого ужаса.
Герти и впрямь умела чувствовать себя как дома. А я мог думать только о постели и гадать, где решила спать часть моего наследства. Хотя я не считал себя ханжой и, строго говоря, не был девственником (разве что почетным, поскольку мое воздержание уже слишком затянулось, и я, можно сказать, вновь обрел невинность), мысль о том, чтобы спустя несколько часов после знакомства (или даже спустя несколько месяцев) залечь в койку со стриптизеркой из «Канонирского клуба», повергала меня в оцепенение. С другой стороны, отказать женщине – тем более, обладающей такой безудержной силой, – дело очень трудное, и тут требуется тонкий подход, а у меня, черт возьми, нет никакого опыта по этой части.
Кроме того, Герти оказалась прирожденной стряпухой и приготовила обед, какого я не едал уже долгие годы, а то и сроду. Основу его составляли салат и отбивные с картошкой и брокколи, но многочисленные приправы превратили эту нехитрую снедь в манну небесную, которую я уплетал за обе щеки.
Чтобы не вкушать в молчании и отвлечься от своих страхов, за трапезой я спросил Герти, что она думает об убийстве дядюшки Мэтта и подозревает ли кого‑нибудь в этом злодеянии.
– Никого, – был ответ. – Никто никого не видел, никто ничего не слышал. Меня тогда не было дома. Никаких свидетелей.
– Прошло почти две недели, – сказал я. – Полагаю, полиция в тупике?
– Легавые, – пренебрежительно ответила она и передернула плечами, словно говоря: «Чего ты от них хочешь?»
Я чувствовал, что обязан выказать интерес и участие по поводу смерти родственника, оставившего мне триста тысяч долларов, но не мог сосредоточиться на этой теме, пока Герти с жадностью уписывала отбивную. Тем не менее, мне удалось поддержать разговор, спросив:
– Как вы думаете, может, это дело рук человека, которого он кинул? Ну, месть и все такое.
– Мэтт ушел на покой много лет назад, – ответила Герти, набивая рот салатом.
– А если это кто‑то из прошлого? – не унимался я. – Человек, который в конце концов настиг дядьку?
Она подняла руку, призывая меня к терпению, прожевала и проглотила салат, опустила руку и спросила:
– Ты имеешь в виду жертву мошенничества? Кого‑нибудь, обманутого два десятка лет назад?
– Возможно, – ответил я.
– Забудь об этом, милок, – сказала Герти. – Если простофиля спохватится, пока ты поблизости, он еще может потревожить тебя. Но по прошествии времени – ни за что. Особенность олухов в том, что они – олухи.
Они просто идут домой и сокрушаются по поводу своей горькой доли. Олухи не выслеживают кидал и не мочат их.
Я почувствовал, что краснею. Она настолько точно обрисовала мне меня самого, что я оцарапал вилкой с картошкой верхнюю губу.
Тем временем Герти предалась воспоминаниям:
– Именно так всегда говорил профессор Килрой: «Олух, он и есть олух».
Это было его жизненное кредо.
– Какой профессор?
– Килрой. Многолетний деловой партнер Мэтта.
– А где он сейчас?
Герти передернула плечами.
– Ума не приложу. Может, в Бразилии. В чем дело? Тебе не нравится еда?
– спросила она, заметив, что я положил вилку.
– Я сыт. Все очень вкусно, но я уже наелся.
– Ну и едок, – презрительно бросила Герти. – И чего я, спрашивается, возилась?
На десерт она подала мне нектар, отдаленно напоминающий кофе, а потом я поплелся в гостиную и сел в свое кресло для чтения, где и провел следующий час, сонно переваривая пищу, вяло прогоняя прочь мысли о том, какие события ждут меня нынче ночью, и держа перед носом перевернутую вверх ногами утреннюю «Таймс».
Так я и сидел до четверти восьмого, пока передо мной снова не предстала Герти в своем черном пиджаке и с дорогой кожаной сумочкой на левой руке.
– Прогуляйся немного, – велела она. – Заодно проводишь меня до метро.
Я растерянно посмотрел на нее снизу вверх и спросил:
– Куда вы?
– Домой, – объявила Герти. – Думаешь, мне делать нечего, кроме как слоняться по твоей квартире?
И тут меня охватило такое чувство облегчения, что я едва не подбросил в воздух свою «Таймс». Я не гаркнул «гип‑гип ура!» лишь из боязни обидеть Герти. Как‑никак, новость и впрямь была приятная: все‑таки Герти уходит.
Все‑таки она считает своим домом какое‑то другое место. Все‑таки не собирается остаться здесь навеки, будто Бартлеби.
Я расплылся в улыбке и сказал:
– С удовольствием провожу вас, Герти.
После чего сложил газету, выбрался из кресла, накинул пиджак, и мы вышли из квартиры.
Шагая по тротуару рядом с Герти, я ощущал какое‑то странное спокойствие, хотя, пока мы спускались по лестнице, я боялся, что на улице буду испытывать чувство неловкости. В дружелюбном молчании мы дошли до Восьмой авеню, а потом двинулись на север и добрались до Двадцать третьей улицы, где была станция подземки и где я с большим опозданием (вероятно, я уже упоминал о том, что слово «опоздание» как нельзя более емко выражает особенности моего жизненного пути) догадался предложить Герти денег на такси.
Ее реакция была мгновенной и слишком уж бурной. Прижав руку к сердцу (при таком бюсте это было нелегким делом), Герти притворилась, будто вот‑вот упадет в обморок, и вскричала:
– Мот! Транжира! Только и знает, что сорить деньгами!
Но я уже научился правильно обращаться с ней и поспешно сказал:
– Конечно, если вам привычнее ездить подземкой...
В ответ она сунула в рот два пальца и издала свист, от которого, должно быть, задрожали стекла во всех домах Манхэттена, включая и здание ООН. Из потока машин тотчас вынырнуло такси и, пыхтя, остановилось перед нами.
Я вручил Герти доллар, и она взглянула на него так, словно впервые увидела денежку столь ничтожного достоинства, после чего с вялым омерзением произнесла:
– Слушай, широкая душа, я живу на Сто двенадцатой улице.
Немного смутившись, я присовокупил к первому доллару еще один и спросил:
– Этого достаточно?
– Хватит, хватит, – ответила Герти. – А то еще избалуешь меня.
Я придержал для нее дверцу и, когда Герти уселась в машину, спросил, склонившись к окошку:
– Когда я увижу вас снова?
При этом я испытывал множество разнообразных чувств, самым сильным из которых был трепетный страх.
– Никогда, если не запишешь номер моего телефона, – ответила Герти.