Одной рукой вцепился в руль, второй в женщину, оглядывается назад, перескакивает на левую полосу, не успевает вернуться на правую, женщина вылетает из машины, он врезается во встречный «фиат», и тут же сцепившиеся машины врубаются в грузовик… Нет, не так, грузовик врубается в сцепившиеся легковые машины… А тот кретин в «фиате», пусть ему земля станет пухом, видел ведь, что машина перед ним едет как-то странно, перескакивает с полосы на полосу, какого черта попытался ее обойти? Минутку, там была еще одна машина, ехала за той, в которой находилась Елена, она почти не пострадала, ткнувшись в месиво из трех машин только бампером, ну, может, немного капот пострадал, фары разбились, а больше ничего…
– Две машины, – доложила я Гжегожу, досматривая кадры на своем внутреннем экране. – Баба вылетела из машины под носом мчавшейся за ними следующей, все тормозили, у нее были шансы остаться в живых. И если уж настраиваться на детективный сюжет, в нем задействованы обе машины, одна сопровождала другую. Елена ехала в первой. У меня получается, что она сама попыталась выскочить на ходу. И это привело к столкновению.
Высказывала свои соображения и чувствовала, как все существо охватывает блаженство, которого хватило бы на всю мою жизнь – и прошлую, и будущую. Ни капельки не сомневалась, что Гжегож понимает меня с полуслова, мы работали на одной волне, какое неимоверное счастье! Ничего не надо ему разжевывать, ничего доказывать с помощью подручных средств, как бестолковой корове на меже.
– И я так думаю, но хотелось, чтобы ты сама пришла к этому выводу. Меня там не было, приходится смотреть на происшедшее твоими глазами.
– Если хочешь, изображу графически.
– Будь добра.
И на салфетке я изобразила нечто напоминающее, ну как бы это поточнее определить… детективный комикс, скажем. Рисовать я всегда умела, а теперь постаралась по возможности точно изобразить объекты и отмерить расстояния. Сделала три наброска, соответствующие трем фазам автокатастрофы. Гжегож последовательно вникал в каждую и понимающе кивал.
– Я точно так же вижу развитие событий и, скажу честно, еще вчера вечером пытался изобразить это графически, получилось похоже. Значит, приходим к выводу: в машине Елена ехала не по собственной воле и попыталась выскочить…
– Выскочила! – поправила я его. – Сумела-таки выскочить.
– Правильно, согласен, выскочила. До этого момента дедуцировать было нетрудно, помогали законы физики, вот дальше будет потруднее.
– Ты прав. А теперь помолчи, ведь это я специалист по детективам, а не ты. Сразу возникают вопросы. Primo, почему ее увозили насильно? Secundo, почему она велела мне убегать? «Беги, беги скорее» – ее слова. Tertio, почему ее везли по той самой трассе, по которой ехала и я, случайное совпадение или специально? Quarto, связано ли это как-то с письмом, если, разумеется, письмо писано ею и адресовано мне, а я головой ручаюсь… Тьфу, спятить можно с этими головами. Quinto…
– Погоди, – заинтересовался вдруг Гжегож, – а почему ты считаешь по латыни, а не по-польски? До скольких ты умеешь считать по латыни?
Я обиделась.
– Да до скольких угодно, и вообще считать я могу на восьми языках, это не должно тебя удивлять. Ведь наша профессия, моя бывшая, а твоя нынешняя, всегда основывалась на подсчетах.
– А на каких языках? – не отставал Гжегож.
– По-польски, по-датски, по-английски, по-немецки, по-французски, по-итальянски, по латыни и по-русски. Правда, по-русски мне никогда не было необходимости считать, и сама удивляюсь, что умею. К сожалению, должна откровенно признаться, почему-то каждый раз мне приходит на память не тот язык, который в данный момент требуется. Так получается, что, например, во Франции выясняется, как свободно я владею датским…
– Не имеет значения, я искренне восхищаюсь. Ну, пошли дальше, мы остановились на quinto.
– Quinto, что там произошло и как получилось, что Елене отрубили голову? Видела я ее сразу после катастрофы, и она была в целости… Sexto, какого черта отрубленную голову подбросили мне и где это произошло? Я уже думала на сей счет, у меня получается – или на границе, в Згожельце, когда я оформляла зеленую карточку и без конца бегала из Германии в Польшу и обратно, оставив незапертую машину без присмотра, или уже в Штутгарте, ночью, на гостиничной стоянке…
– Зачем подбросили – это как раз мне ясно, в качестве предупреждения тебе.
С разбегу замолчав, я заметила наконец на своей тарелке ломтики говядины, не толще бумажного листа, в нервах съела их и запила на редкость приятным вином.
– Послушай, милый, – предостерегающе заметила я, – во Францию я приехала не для того, чтобы ты меня откармливал на убой…
– Я пока еще не стал людоедом, – серьезно ответил Гжегож, но глаза его смеялись и было в них что-то такое, от чего счастье разлилось по мне от головы до пяток.
И неожиданно вспомнились мне другие глаза, всегда одинаковые, невыразительные. Лицо, на котором располагались эти глаза, выражало всевозможные чувства – нежность, интерес, веселье, осуждение, заботу, негодование и все на свете, а глаза всегда оставались одни и те же, не меняли выражения. Нет, я несправедлива, один раз мелькнуло в них выражение, вроде бы подернулись дымкой животной страсти. Никак не могла вспомнить, с чем это у меня ассоциировалось. Потом дошло – точно такое же выражение видела я у норки в момент вожделения в знакомом питомнике. Меня передернуло – ну точь-в-точь влюбленная норка, и даже ситуация сходная…
Воспоминание промелькнуло в доли секунды, но совсем изгнать его из памяти я не сумела, вцепилось в меня, как нетопырь в пещеру. Плохо различимый в темном углу, висит он и качается, и качается… Тьфу! Как хорошо, что рядом был Гжегож, вот он, близко, можно потрогать.
– Ну? – спросил Гжегож, как-то по-особенному вглядываясь мне в глаза. – О чем думаешь?
– Вспомнилось кое-что, но слишком долго говорить. Лучше давай опять вернемся к голове. А на десерт только сырок и больше ничего, никаких сладостей!
– Боюсь, в те стародавние времена я все-таки умудрился тебя недооценить, – признался Гжегож. – А может, просто случая не было. Ну ладно, вернемся. Согласен, я тоже думаю – письмо от нее. Погоди, может, на один из твоих вопросов мы сможем дать ответ уже сейчас. Ты как ехала? Медленно, быстро?
– Не знаю, я считаю – со средней скоростью, но моя машина любит сто сорок. Понимаю тебя, ведь я их догнала. Ни один нормальный человек не мог предположить, что во Вроцлав я поеду через Лодзь!
– Выходит, случайность. Значит, исключаются заранее запланированные действия. Зато не исключено, что именно встреча с тобой заставила их убить ту бабу.
– Ничего не скажешь, обрадовал ты меня.
– Не волнуйся, вряд ли в твоей истории найдутся еще поводы для радости.
– Нет худа без добра, может, тогда наконец потеряю аппетит, не придется худеть специально.
– Идиотка, зачем же тебе худеть?
…Идиотка… Сколько нежности в этом слове, сколько понимания, уж не любовь ли? Нет, я сейчас разревусь… Более искреннего признания мне не доводилось слышать. Зато сколько раз это же слово, сказанное другим и в других обстоятельствах, ранило душу сильнее, чем удар кинжалом в сердце! Сколько раз это слово буквально вдавливало меня в землю, как дорожный каток, сколько презрения и ненависти заключалось в нем… Оно буквально убивало человека.
Человека? Ну да, ведь женщина тоже человек. И даже если услышав слова: «Придет человек и принесет шкаф», ты ожидаешь только мужчину, ибо никогда ни одна баба не приносила шкафа, это еще ни о чем не говорит… Ладно, оставим шкаф в покое, есть у женщин человеческие качества, что бы там ни утверждали мусульмане. А вот в той, прежней «идиотке» мусульманское отношение к женщине ощущалось явно.