Потому что главный редактор твердо знал – с работы могут снять только, если напечатаешь что-то путное. И наиважнейшей своей задачей считал запрещать все произведения, в которых не было ссылок на Ленина и Брежнева с их съездами. А самым большим подвигом в своей литературной жизни Советский считал те еще похороны, которые он устроил рукописи Жванецкого.
Так Гончаренко сидит и слушает херню, которую лепит из себя Советский словами вождя революции на голову бедного редактора с его декабристами. А сам себе думает: вот если б Владимир Ильич накатал что-то вроде «Декабристы – молодцы, хоть не обрезаны концы», так Советский бы каждый год за них книжки выпускал. Особенно, если бы еще один уже покойный Ильич вспомнил, что видел какого-то там декабриста под Новороссийском. Но если Брежневу, а тем более пока живому Черненко не надо этих декабристов, так на хер они сдались Советскому и такому же читателю?
Редактор с уже похороненной рукописью вылетает за дверь вместе с ценным указанием накатать отзыв о слабости этого литературного произведения, издание которого навсегда бы опозорило политически грамотный «Фонарь», а Гончаренко кидает свой бестселлер Советскому на стол и тот уже по одному заглавию видит, что это литература повышенного для него спроса. И такую книгу надо издавать массовым тиражом, этак экземпляров тыщи три, со скоростью присвоения Черненко очередной геройской звезды на впалую грудь.
Естественным образом, редактора с рецензентами катают отзыв за новый блистательный вклад Гончаренко в дело воспитания советского человека, а наш писатель с отвращением смотрит на окружающую его жизнь, вспоминая гримасы мира капитала. И только Майка Пилипчук пару раз в неделю делает максимум от нее зависящего, чтобы писатель окончательно не пал духом и понимал: не все в нашей жизни так погано, как ему видится.
Книжка была уже набрана, как оказалось, что рукопись читали не только товарищи из «Фонаря». Тем более, Гончаренко на свою голову опубликовал в газете из нее те куски, где наиболее ярко проявился хищный оскал мира капитала. А после этой статьи продажные писаки из желтой забугорной прессы, которые, оказывается, не только лижут пятки Уолл-стриту, но и читают советскую периодику, стали мазать нашего прогрессивного писателя черной краской.
А что, Гончаренко когда-то писал неправду? Ни разу не писал. В той самой загнивающей стране он с местным ком-партийным товарищем-судовладельцем хорошо поддал в его персональном бассейне, а потом эта пара выползла на улицу. И что они видят? Они видят толпу, которая идет с нарисованными лозунгами. Так наш писатель по-английски понимает только слово «виски» и в упор не может догнать, чего там накарябано на плакатах этих борцов за права. Он спрашивает зарубежного кореша: какого хотят эти люди? А тот ему в меру знания русского языка и пальцев лепит, что они хотят свободы. Так наш прогрессивный писатель становится впереди этой демонстрации и прет воевать за лучшую долю простых людей в мире повальной эксплуатации. О чем честно накатал в своей книжке.
А эти паскуды из-за бугра помещают в своей желтой, как мировой сионизм, прессе не только статью за нашего писателя, но и его фотографию во главе той демонстрации. И поясняют, что даже популярный советский писатель и то посчитал западло не выступить на стороне сексуальных меньшинств, которым не хватает этой самой свободы. Правда, в своих мемуарах он почему-то указывает, что шел впереди заграничного пролетариата, стонущего в тисках эксплуататоров, а не гомиков, педиков и прочих лесбиек, как это видно по снимку и плакатам. И кроме того, Гончаренко зачем-то написал, что в их родном городе еще больше безработных, чем жителей.
Если бы не этот злобный выпад буржуазной продажной прессы, наш читатель получил бы очередной литературный шедевр. А так набранную книжку рассыпали, и редактор Советский начал разговаривать с популярным писателем так, будто он был декабристом и пер не впереди демонстрации за свободу, а прямо на Сенатскую площадь со своими узкими интересами. Майка Пилипчук стала единственным человеком, который в меру способностей делал все, чтобы популярный писатель находил утешение если не в литературе, так хотя бы в поговорке «Хороший тухис – это тоже нахис». Хотя у нее самой неожиданно начались неприятности.
7
Майке Пилипчук с детства вдалбливали в голову, что советского человека должна украшать не модная одежда, а природная скромность. Так Майка еще молодая и этого никак понять не хочет. Она выпрыгнула из шкуры утки в позу белого лебедя и не знает, чего бы еще нацепить на свои пальцы и задницу. И вместо трамвая нагло едет на новеньких «Жигулях», будто она не скромная экономка генерала в отставке Капона, а военкоматовский деятель. Она вышивает с Гончаренко по таким хатам, что после ее рассказов у Спорщика челюсть от возбуждения скачет, как кастаньета между носом и кадыком, и бешеным огнем горит вставной глаз. Хотя он никуда пока не торопится. А Майка меняет наряды с той же скоростью, что ее бывший партнер Моргунов кабаки и девушек. А о чем это может говорить? Только о том, что одним людям сразу становится очень плохо, если другим делается хорошо. И на третий день после того, как Майка стала приезжать к себе на хату у собственной машине, ее тут же вызвали в тот самый кабинет, где в свое время будущий генерал Капон божился за то, что не видел никакой старинной бижутерии из ментовской коллекции.
Когда советского человека вызывают у милицию, он с дрожью вспоминает прожитые годы. И ведет себя так, будто его там могут шлепнуть без суда и следствия. Он заранее перебирает все свои грехи и вспоминает, что два года назад не прокомпостировал трамвайный билет. И сильно нервничает за то, что как-то услышал политический анекдот. И поэтому прется в милицию с монашеским видом, одетый чуть шикарнее пугала, заранее согласный со всем, что скажут менты.
А что делает Майка? Она одевается, как на прием к английской королеве или на вечеринку к первому секретарю обкома. Цепляет на себя все, что можно и особенно нельзя. Садится у свою машину, лихо подкатывает к менту-ре и заплывает в кабинет белым непорочным лебедем. А мент смотрит на такую прелесть и понимает, что по линии расхищения, несмотря на сигнал, ей ничего не пришьешь. Иначе она бы носила не перстни на руках, а заплаты на всем теле.
Вместо привычного для этой девочки, что она вытворяет вечером, мент почему-то начинает интересоваться: зачем Пилипчук не работает? Майка даже не понимает, какого с таким вопросом примахались именно к ней, когда полстраны делает то же самое, если не ворует. Так скромный человек просто бы ответил: не достоин, мол, идти в едином строю передовиков пятилетки. А наглая Майка, сверкая помадой и бриллиантами, запросто гонит, что работать ей просто не хочется. Ну не будет же она в самом деле колоться менту, что в поте лица ломила спину на одноглазого генерала вместе с чашечкой кофе.
Мент делает из себя вид придурковатого, с понтом не догоняет, как это многим девушкам удается не ходить на трехсменную работу и при этом ездить у собственной машине. И он нагло интересуется: чем зарабатывает себе на кусок хлеба и прочие пару карат эта чудачка? Майка, не перенервничав, нагло прикурила сигарету «Море» с коричневым фильтром и золотым ободком, сощурила глаз, нараспев протянула:
– А я занимаюсь минетом…
– Сосете, значит, – удовлетворительно подытожил мент.