И всем тыкал в нос документ за это, хотя старый Ципоркис умел гнать липу и получше. За героического Я Извиняюсь никто не писал очерки в газетах перед 9 мая, но его и так знали в городе. И где кто что когда интересное своровывал – тут же тащил Я Извиняюсь, даже если инвалид его на это дело не посылал.
И вот как-то Я Извиняюсь вызвали не в милицию, а в военкомат и выдали средство передвижения. Не «Победу», конечно, а такой себе самоходный катафалк на трех колесах. На права сдавать не надо; руками дергаешь на себя и эта радость вместе с телом бежит впереди тротуара. Я Извиняюсь гонял на своем трехколесном мустанге, как прирожденный ковбой, правда, без кольта. Потому что из всего оружия предпочитал собственный костыль, из которого при большом желании вылазил австрийский штык. А конструктор по вождению того агрегата научил его подымать руку. Потому что едет себе Я Извиняюсь по родной Пушкинской, а вдруг навстречу ему еще что-то шелестит, так надо показать поворот. И он его таки-да показывал. Разогнавшись до скорости паровоза имени братьев Черепановых, инвалид подымал левую руку и орал «Я извиняюсь» так, что его было слышно на Дальних Мельницах, после чего резко сворачивал и скоростным снарядом влетал в подъезд.
Прошли годы; когда до коммунизма оставались считанные даже без костыля Панича шаги, Я Извиняюсь выдали инвалидный автомобиль вместо очередного агрегата для развития верхних конечностей. Кто-то может подумать, что автомобиль технически сложнее, чем этот самый агрегат, пусть он даже инвалидный, не говоря уже советский. Но старый Панич так не думал. Он погнал себе по Пушкинской, где изредка попадались другие машины, и ему совсем не хотелось знать, что у его новейшей дрымбалки есть такая штука, которой показывают поворот. И в самом деле, зачем Паничу эта хреновина, если он умеет подымать руку и кричать: «Я извиняюсь»? Короче говоря, он поднял руку и заорал уже свою кличку, но эта новая машина оказалась до того поганой, что Панич вместо подъезда почему-то въехал в стенку. Многие это видели, но никто не смеялся. И не потому, что над убогим смеяться грешно, а из-за того, что Панич и на одной ноге мог сделать больше гембеля, чем сороконожка, вооруженная учением о классовой борьбе.
Кто видел, как Я Извиняюсь заехал на стенку собственного дома, в консервной банке под названием машина, стал медленно покрываться испариной. Потому что у Я Извиняюсь был донельзя фронтовой характер и он мог начать сгонять свою радость на любом прохожем в зоне действия костыля. Только один человек бесстрашно хохотал над злым, как винный укус, инвалидом. Это был его собственный, как уверяла мамаша Панич, сын. И вот такому смелому человеку предстояло сделать приятный сюрприз корешу Макинтоша по кличке Говнистый.
Но одно дело озадачиться насчет очередной гадости, и совсем другое – поработать, чтоб она произошла. На психику Говнистого давило не столько отсутствие свежих идей, как бесплатный характер Я Извиняюсь и серьезная маза его очень нехорошего сына. Кроме того, Макинтош честно предупредил приятеля: если какая-то падла догадается, что сюрприз исходит от Позднякова, то Говнистый может рассчитывать только на такую награду, которую рискует выудить из папаши Панич. Говнистый знал кое-что о жизни художника Рембрандта и гораздо больше за художества меньшего Панича. Но, несмотря на это, он решил узнать еще больше. Поэтому в тот же день Говнистый деликатно грохнул кулаком у дверь, за которой ошивалась Рая Пожарник вместе с ее закопченной ванной.
Рая Пожарник носила теперь редкую для Одессы фамилию Шварцман и в свободное от настоящей работы время топала по парикмахерской с расческой между креслами.
А что может заработать в парикмахерской бедный мастер Шварцман кроме жалких чаевых и доброй жмени волос? Ну разве что одеколона на шару напиться. Поэтому, когда мастер Шварцман снимала белый халат, она сразу превращалась в Раю Пожарник.
Мимо других интересных достоинств она умела вести разведку не хуже, чем Штирлиц, но в отличие от него не расслаблялась даже 23 февраля, когда этот шпион сморкался в занавеску, превращаясь из фашиста в советского полковника. Кроме того, Рая расставалась с информацией безо всяких надежд на ордена и только за наличный расчет. В отличие от Штирлица, она не получила паек от НКВД в немецком варианте, а ее сын и зять загремели в бесплатную туристическую поездку по стройкам Сибири ровно на пятнадцать лет. Мастеру Шварцман нужно было как-то заботиться за них и их семьи, где на голову империалистической Америки подрастали маленькие одесские шварцманята. И сбережений у Раи Шварцман не было никаких. Потому что, если бы они у нее остались, Рая никогда бы не получила кличку Пожарник, а менты все равно бы их позабирали.
Это случилось, как не показывают у кино. Рая тогда еще просто Шварцман спокойно себе махала ножницами по голове очередного клиента, как к ней неожиданно подошел молодой человек и что-то сообщил прямо в ухо. Мадам Шварцман тут же положила расческу своему клиенту на темя и сказала ему, что он и так красивый. Потому что ей срочно надо бежать домой отключать газ. И она побежала домой, но газ почему-то не отключала, а совсем наоборот – стала вынимать из разных мест туго спрессованные бабки. Зять и сын мадам Шварцман в этот день были выявлены милицией как большие передовики в области вино-коньячного производства, и все, что они за какой-то жалкий год намолотили своим нелегким трудом, тут же стало превращаться в вещдок их кипучей деятельности. Чтобы избавиться от такого количества исключительно советских купюр, мадам Шварцман сперва кинула их у ванну, а потом спокойно зажгла спичку. И наши замечательные советские деньги стали уже тогда превращаться в такой мусор, которым они являются по сей день, несмотря на то, что на них пишется всякий юмор насчет золота и драгоценных камней.
Рае Шварцман было бы гораздо легче, если б ее родные работали немножко меньше. А так, представьте себе, все эти гроши в одну ванну ни за что не лезли и огорчали мадам Шварцман, которая очень спешила. Тогда Рая взяла себе пару наволочек, набитых смиттем с портретом вождя революции, и пошла знакомить с ним дворовой туалет. В этом самом туалете деньгам не была такая лафа, как в персональной ванне Шварцманов. Потому что некоторые купюры намокали у том, что постоянно живет в сортире, и горели не так хорошо, как им стоило.
А когда во двор залетели менты, мадам Шварцман уже выскочила из уборной и спокойно встретила их на хате. И объяснила, что старость – радость только для склероза, когда опера спросили, чего она жарила в ванной. Потом менты добрались до дворового туалета, где устроила пожар Рая Шварцман, и увидели, как там тлеет. Я не знаю, какой дурак сказал, будто деньги не пахнут. Если бы они не пахли, стали бы менты вытягивать их оттуда, где таким, с позволения сказать, деньгам самое место, отворачивая нос у сторону моря и нацепив резиновые перчатки на руки от ногтей до подмышек?
Весь двор зорко следил за ковыряющимися в говне ментами и скрежетал зубами насчет того, что не догадался сходить у сортир сразу, как из него выскочила Рая, теперь уже Пожарник. А менты, не просто копающиеся в том, на что особенно богат советский человек, но и записывающие уцелевшие номера говнючих купюр, объяснили всем желающим поковыряться сразу после них в этом Клондайке: если они чего и найдут, то обязаны все сдать государству. Даже без навара в двадцать пять процентов.