Вдруг его физиономия освещается, как церковь при полуночной мессе. Он копается в шкафу и достает початую банку консервов — мелко рубленной свинины в сале. Берю выгребает массу обеими руками, всей пригоршней, и размазывает по роже корсикашки. Месье Громила в шоке! Он унижен до самых дальних глубин своей души… Берюрье, всегда любивший пошутить, размазывает консервы по щекам своего мучителя, забивает ему нос, набивает в уши, залепляет глаза…
— Кушай, малыш, — приговаривает он. — Ты расходуешь слишком много сил и должен хорошо питаться. Пино, сходи за разбитым зеркалом, которое висит в туалете.
Он подставляет Падовани зеркало, как это делает хороший парикмахер, закончивший добросовестную стрижку…
— Какой симпатичный уркаган, — смеюсь я. — Больше не трогайте, сейчас сделаем снимок на память. Звоню в лабораторию фотографу.
— Бери твою вспышку, — говорю я ему. — Надо сделать семейный портрет.
Меня осенила гениальная идея. Эти крутые парни куда более уязвимы в психологическом плане, нежели в физическом. Горилла начинает беситься.
— Очень смешно! — шипит он.
До прихода фотографа мы его не трогаем. Рыжий Бертран привык ничему не удивляться. Амбал с рожей, вымазанной салом, для него обычный сюжет, не хуже остальных. Он настраивает свой аппарат и делает несколько снимков месье Сокрушителя.
— Быстренько напечатай, — говорю я. — Это пойдет в последний выпуск “Франс суар”… Снимки мне нужны через несколько минут.
— Будет сделано, господин комиссар. Я поигрываю пилочкой для ногтей.
— Ну что, красавчик Падовани, — обращаюсь я к корсиканцу, — мне кажется, весь блатной мир помрет со смеху, увидев твою физию в газете.
Хорошо еще, что за убийство тебя отправят на гильотину, а не то тебе пришлось бы эмигрировать…
Он пожимает квадратными плечами и тоном, который хотел бы сделать презрительным, хотя в нем сквозит тревога, шипит:
— Как будто брехаловки станут печатать эту хреноту! Я разражаюсь хохотом.
— Ты что, действительно никогда не видел, чего они печатают на первой странице? “Принц Ранье Монакский дает наследнику слабительное”.
Или “Брижит Бардо стрижет ногти на ногах возле карусели”!
Я не развиваю тему дальше.
— Я покажу тебе газету. А пока ты можешь рассказать мне об отрезанной голове и взрывающемся письме… Это его тоже потрясает. Он хмурит брови, и вокруг летят крошки консервов.
— Чего?
У него невинный вид ребенка, слопавшего пять кило варенья.
Я закуриваю сигарету. Пино хочет воспользоваться моим огоньком и подставляет свой погасший бычок. Я подношу пламя к его усу.
— Умой этого урода, — прошу я Пинюша. — На него смотреть тошно.
— Я сам займусь этим, — отзывается Берю. Он приносит ведерко воды, выливает его на голову Турку, а затем смятой газетой стирает маску из сала.
— Падовани, — говорю я, когда он вернул себе — чуть не написал “человеческий” — свой обычный вид. — Падовани, нам известно, что именно ты положил человеческую голову в корзину требушатника… Тебя видела девушка по имени Маргарита Матье… Она дала свидетельские показания, и по ее описанию мы поняли, что таинственный расчленитель — это ты…
Но у нас не было доказательств… Тогда мы поставили тебе ловушку, в которую ты и попал… Правда, не так, как я рассчитывал, увы! Твоя бомба разнесла Маргариту на куски, но этой посылкой ты выдал себя…
Он перебивает меня:
— Это все туфта! Туфта, слышите? Оставьте вашу брехню для фраеров, меня на это не купишь!.. Я требую адвоката! И немедленно!
— Вот тебе адвокат! — отвечает Берюрье, рассекая ему бровь. — Он назначенный, но все равно хороший.
Я выхожу в соседнюю комнату и звоню в службу, арестовавшую девку Турка.
— Доставьте шлюху в мой кабинет. Немедленно.
— Слушаюсь, господин комиссар.
Увидев свою мочалку, корсикашка поджимает губы. Этого он не ожидал. Девица чувствует себя неуютно и старается избегать взгляда своего громилы. Она думает о том, что произойдет, если однажды они встретятся нос к носу. На улице Сэз начнется большой шухер!
Я подхожу к девице.
— Вы признаете, что по просьбе этого человека отправили вчера из почтового отделения на улице Ла Боэси довольно тяжелый конверт синего цвета? — спрашиваю я ее торжественным тоном.
— Да, — шепчет она.
Я делаю знак двум полицейским, конвоирующим ее. После их ухода наступает гробовая тишина. Я смотрю на Падовани, он на меня. Несмотря на высокомерный вид, в его взгляде читается растерянность.
Возвращается Бертран, неся в металлических щипцах два еще влажных снимка.
Он кладет их на мой стол и ждет дальнейших указаний. Я смотрю на фотографии и корчусь от безумного хохота.
— Падо, ты обязательно должен это увидеть! Я подвигаю снимки к нему. Он колеблется, потом, движимый любопытством, смотрит. Его лицо становится белым.
— Очень смешно, — снова шипит он.
Я возвращаю снимки парню из лаборатории.
— О'кей. Сделай мне их побольше. Это для подарков! Бертран исчезает. Я снимаю трубку телефона и набираю номер Ларута.
— Алло! — щебечет телефонистка газеты.
— “Франс суар”? — спрашиваю. — Соедините меня с Ларутом. Это комиссар Сан-Антонио.
Через довольно короткий промежуток времени раздается голос труженика пера. Должно быть, он опять массирует округлости какой-нибудь девки, потому что в трубке слышится кудахтанье.
— Ну что, пополняется ваша коллекция пуговиц от подвязок? спрашиваю. Он хохочет:
— А, черт, Сан-Антонио… Когда вы позвонили, я держал редкий экземпляр. А как ваше расследование? Продвигается?
— Потихоньку. Заезжайте. У меня для вас есть новости, а главное фотография, заслуживающая места на первой странице…
— Еду.
Довольный, я кладу трубку на место.
— Ну вот, — говорю я крутому малому, — ситуация выглядит следующим образом. Или ты заговоришь, и я не передам журналисту твой портрет, или будешь молчать, и тогда — хана твоему авторитету… Выбирай…
Он пожимает плечами.
— Ладно, я все скажу… Я вздыхаю с облегчением.
— Слушаю.
— Снимите с меня этот ремень, — ворчит он. — Я из-за него задыхаюсь…
— Дурить не будешь?
— С этими браслетами на руках особо не подуришь. Ну че, обделались?
В жизни надо уметь идти на риск.
— “Обделались”! Что у тебя за выражения, Турок…
Я киваю Берю:
— Отвяжи его.
— Ладно, — соглашается Толстяк. — Но предупреждаю сразу: если он хоть пальцем шевельнет, я расшибу ему морду молотком!
Бандит улыбается. Берю проходит за кресло и расстегивает пряжку ремня.
— Уф, — вздыхает Падовани. — Как хорошо… Он немного распрямляется, делает несколько коротких движений, чтобы размяться, потом улыбается мне.
— Никогда не видел такого безмозглого мусора! — уверяет он.
Тут он отпихивает Пино и бросается к открытому окну. Берюрье выкрикивает ругательство, но вмешаться мы не успеваем. Турок совершает великолепный прыжок головой вперед.
В окне остается только прямоугольник чистого голубого неба.
Я мысленно считаю: “Один.., два.., три.., че…” Удар. Да еще какой. На асфальт двора плюхаются сто кило мяса, упавшие с четвертого этажа.
Глава 9
Мы ждем по меньшей мере минуту, прежде чем броситься к окну.
Внизу, возле радиофицированной машины, лежит разбитое тело Турка.
Подбегают шоферы конторы. Один из них поднимает голову посмотреть, с какой высоты этот малый спикировал.
— Это вы его выкинули? — спрашивает он.
— Морально — да, — ворчу я.
Берюрье медленно опускает рукава рубашки.
— Вот сволота! — кипит он. — Оставить нас в самый разгар беседы.