В темноте вокруг него бегали крысы. Но ни их неугомонный писк, ни покачивание корабля, ни тошнотворный запах масла, ни ожидание неминуемой морской болезни – ничто не могло потревожить сон Артура. Все это не беспокоило его больше, как не беспокоили его теперь и разбитые, развенчанные идолы, которым он ещё вчера поклонялся.
Часть вторая.
Тринадцать лет спустя
Глава I
В один из июльских вечеров 1846 года во Флоренции, в доме профессора Фабрицци, собралось несколько человек, чтобы обсудить план предстоящей политической работы.
Некоторые из них принадлежали к партии Мадзини и не мирились на меньшем, чем демократическая республика и объединённая Италия. Другие были сторонники конституционной монархии и либералы разных оттенков. Но все сходились в одном – в недовольстве тосканской цензурой. Профессор Фабрицци созвал собрание в надежде, что, может быть, хоть этот вопрос представители различных партий смогут обсудить без особых препирательств.
Прошло только две недели с тех пор, как папа Пий IX, взойдя на престол, даровал столь нашумевшую амнистию политическим преступникам в Папской области [29] , но волна либерального восторга, вызванная этим событием, уже катилась по всей Италии. В Тоскане папская амнистия оказала воздействие даже на правительство. Профессор Фабрицци и ещё кое-кто из лидеров политических партий во Флоренции сочли момент наиболее благоприятным, для того чтобы добиться проведения реформы законов о печати.
– Конечно, – заметил драматург Лега, когда ему сказали об этом, – невозможно приступить к изданию газеты до изменения нынешних законов о печати. Надо задержать первый номер. Но, может быть, нам удастся провести через цензуру несколько памфлетов [30] . Чем раньше мы это сделаем, тем скорее добьёмся изменения закона.
Сидя в кабинете Фабрицци, он излагал свою точку зрения относительно той позиции, какую должны были, по его мнению, занять теперь писатели-либералы.
– Само собой разумеется, что мы обязаны использовать момент, – заговорил тягучим голосом один из присутствующих, седовласый адвокат. – В другой раз уже не будет таких благоприятных условий для проведения серьёзных реформ. Но едва ли памфлеты окажут благотворное действие. Они только ожесточат и напугают правительство и уж ни в коем случае не расположат его в нашу пользу. А ведь именно этого мы и добиваемся. Если власти составят о нас представление как об опасных агитаторах, нам нечего будет рассчитывать на содействие с их стороны.
– В таком случае, что же вы предлагаете?
– Петицию [31] .
– Великому герцогу [32] ?
– Да, петицию о расширении свободы печати.
Сидевший у окна брюнет с живым, умным лицом засмеялся, оглянувшись на него.
– Много вы добьётесь петициями! – сказал он. – Мне казалось, что дело Ренци [33] излечило вас от подобных иллюзий.
– Синьор! Я не меньше вас огорчён тем, что нам не удалось помешать выдаче Ренци. Мне не хочется обижать присутствующих, но всё-таки я не могу не отметить, что мы потерпели неудачу в этом деле главным образом вследствие нетерпеливости и горячности кое-кого из нас. Я, конечно, не решился бы…
– Нерешительность – отличительная черта всех пьемонтцев, – резко прервал его брюнет. – Не знаю, где вы обнаружили нетерпеливость и горячность. Уж не в тех ли осторожных петициях, которые мы посылали одну за другой? Может быть, это называется горячностью в Тоскане и Пьемонте, но никак не у нас в Неаполе.
– К счастью, – заметил пьемонтец, – неаполитанская горячность присуща только Неаполю.
– Перестаньте, господа! – вмешался профессор. – Хороши по-своему и неаполитанские нравы и пьемонтские. Но сейчас мы в Тоскане, а тосканский обычай велит не отвлекаться от сути дела. Грассини голосует за петицию, Галли – против.
А что скажете вы, доктор Риккардо?
– Я не вижу ничего плохого в петиции, и если Грассини составит её, я подпишусь с большим удовольствием, Но мне всё-таки думается, что одними петициями многого не достигнешь. Почему бы нам не прибегнуть и к петициям, и к памфлетам?
– Да просто потому, что памфлеты вооружат правительство против нас и оно не обратит внимания на наши петиции, – сказал Грассини.
– Оно и без того не обратит на них внимания. – Неаполитанец встал и подошёл к столу. – Вы на ложном пути, господа! Уговаривать правительство бесполезно. Нужно поднять народ.
– Это легче сказать, чем сделать. С чего вы начнёте?
– Смешно задавать Галли такие вопросы. Конечно, он начнёт с того, что хватит цензора по голове.
– Вовсе нет, – спокойно сказал Галли. – Вы думаете, если уж перед вами южанин, значит, у него те найдётся других аргументов, кроме ножа?
– Что же вы предлагаете?.. Тише, господа, тише! Галли хочет внести предложение.
Все те, кто до сих пор спорил в разных углах группами по два, по три человека, собрались вокруг стола послушать Галли. Но он протестующе поднял руки:
– Нет, господа, это не предложение, а просто мне пришла в голову одна мысль. Я считаю, что во всех этих ликованиях по поводу нового папы кроется опасность. Он взял новый политический курс, даровал амнистию [34] , и многие выводят отсюда, что нам всем – всем без исключения, всей Италии – следует броситься в объятия святого отца и предоставить ему вести нас в землю обетованную. Лично я восхищаюсь папой не меньше других. Амнистия – блестящий ход!
– Его святейшество, конечно, сочтёт себя польщённым… – презрительно начал Грассини.
– Перестаньте, Грассини! Дайте ему высказаться! – прервал его, в свою очередь, Риккардо. – Удивительная вещь! Вы с Галли никак не можете удержаться от пререканий. Как кошка с собакой… Продолжайте, Галли!
– Я вот что хотел сказать, – снова начал неаполитанец. – Святой отец действует, несомненно, с наилучшими намерениями. Другой вопрос – насколько широко удастся ему провести реформы. Теперь всё идёт гладко. Реакционеры по всей Италии месяц-другой будут сидеть спокойно, пока не спадёт волна ликования, поднятая амнистией. Но маловероятно, чтобы они без борьбы выпустили власть из своих рук. Моё личное мнение таково, что в середине зимы иезуиты, грегорианцы [35] , санфедисты [36] и вся остальная клика начнут строить новые козни и интриги и отправят на тот свет всех, кого нельзя подкупить.
– Это очень похоже на правду.
– Так вот, будем ли мы смиренно посылать одну петицию за другой и дожидаться, пока Ламбручини [37] и его свора не убедят великого герцога отдать нас во власть иезуитов да ещё призвать австрийских гусар наблюдать за порядком на улицах, или мы предупредим их и воспользуемся временным замешательством, чтобы первыми нанести удар?
– Скажите нам прежде всего, о каком ударе вы говорите.
– Я предложил бы начать организованную пропаганду и агитацию против иезуитов [38] .
– Но ведь фактически это будет объявлением войны.
– Да. Мы будем разоблачать их интриги, раскрывать их тайны и обратимся к народу с призывом объединиться на борьбу с иезуитами.
– Но ведь здесь некого изобличать!
– Некого? Подождите месяца три, и вы увидите, сколько здесь будет этих иезуитов. Тогда от них не отделаешься.
– Да. Но ведь вы знаете, для того чтобы восстановить городское население против иезуитов, придётся говорить открыто. А если так, каким образом вы избежите цензуры?
– Я не буду её избегать. Я просто перестану с ней считаться.