Это, Федор Васильевич, отвечаю, не от какого предпочтения, а едино, что сей худородный, как вы изволили сказать, гишпанский дворянин был ко мне с ангажементом прежде вас, так что не извольте ко мне быть с обидой. Я тут, можно сказать, не при чем, а только так сложились обстоятельства. Как хорош, однако был сей гишпанец. С таким бы кавалером я, кажетца, танцевала бы весь вечер. С ним словно бы в небесах паришь и все на тебя глазеют как никогда прежде. Уж какой он красавец, милая, так это не сказать.
Настасенька подошла к окну и вскрикнула от неожиданности:
– О, вот и он, легок на помине.
Параша подбежала к окну и тоже уставилась на улицу.
– Господи, и вправду красавец. Так бы кажетца и полетела к нему.
– К кому бы полетела, милая?
– К гишпанцу этому.
– Не велю.
– Это с какой радости-то не велишь?
– Не велю, вот и все.
– А вот полечу. Уж больно хорош гишпанец твой.
– Вовсе он не мой. Я к нему безразлична, потому за мной и иные кавалеры убиваютца. Среди них есть и красавчики хоть куда, так что гишпанец этот вовсе без какой мне надобности. Говорю я об нем от нечего делать.
– Ой, Настасья Ивановна, не криви, голубушка, душой. Уж как я вижу тебя, милая… Небось, говоришь вовсе не то, что думаешь, небось закручинил тебя гишпанец этот.
– Милая Настасьюшка, разговор мой нынче о том, что имеет большую значимость для нас. Сама видишь, родная, что я уже вовсе стар и немощен стал, хвори одолевают меня, чего ранее не бывало, на здоровье, слава Богу, не жаловался. Да что, право, на судьбу плакаться. Не обидела она меня. И в примерном отечественном и заграничном учении был, и покровительство от значительных особ имел, и по службе был удачлив, множество встреч с занятными особами случалось как здесь, в России, так и в заграничных путешествиях. Но пора мне, старику и честь знать.
Довольно свое пожил. Только вот какая незадача. Тебе-то каково будет? Я стал дряхл, ты решительно входишь в годы, того и гляди в незамужнем положении станешь девкай-перестарком. А тут оказия какая… Передавали мне, что граф Ростопчин к тебе с серьезными намерениями. Он и при дворе, и в Петербурге персона известная и в почтении пребывающая, молод, собою недурен, из благородного и состоятельного семейства. Право, партия для тебя хороша. Пренебречь оказией было бы неразумно, потому в уверенности нахожусь, что дашь ты мне и искателю руки твоей положительный ответ.
– Сердечно благодарю вас, тятенька, за такую обо мне заботу. То, однако, мне удивительно, что граф Ростопчин мог бы кажетца о намерениях своих и мне прямо сказать, испросясь моего согласия на замужество с ним. Там где мы бываем и граф Ростопчин принят.
– Видишь ли, Настасенька, граф воспитан в прежнем понимании как должно быть в подобных обстоятельствах.
– Я вам, тятенька, потому говорю так, что есть персона, которая вызвала у меня чувства любви и мне отвечает тем же, так что между нами возникла та приязнь, которая так нужна для супружеской жизни. Я об неком иностранного происхождения кавалере. Он не отличим знатностью, однако, в русской военной службе известен прилежностью и преданностью государыне.
– Не заблуждаешься ли ты, Настасенька? Много ошибок вольно и невольно творим мы в жизни нашей. И многие ошибки нами же бывают исправлены. Но ошибка в выборе супруга гораздо более иных к исправлению трудна. Сколько персон почтенных и добра достойных всю жизнь свою маются и страдают от дурного супружества – это позволь мне, старику знать. А ведь жизнь их могла и по-другому сложиться. Подумай, Настасенька… Хорошо ли знаешь иноземца своего? Не авантюрист ли какой? Не жаждой ли чинов и алчностью гоним он к нам? Не станет ли он помыкать тобою, когда войдет в дом наш? В сложившихся обстоятельствах мне более всего дорого твое счастье, в тебе души не чаю Настасенька.
Не о титуле графском и богатствах Ростопчиных речь. Бог с ними с богатствами и титулом. Состояние и у нас есть. Не Бог весть какое, однако, достаточное для достойной тебя жизни. К титулам и чинам я не стремился. И то сказать, и нынче не поздно от государыни быть жалованным хоть в князи. Была бы охота. Только в ином я видел смысл жизни от Господа мне жалованной.
В сложившихся обстоятельствах важно был бы он, избранник твой, милая, способным составить счастье тебе, быть верным спутником твоим и опорой как при благоприятии разным успехам, так и в трудностях, которые всегда суть испытания верности.
– Ах, тятенька, у меня, право, голова кругом идет, потому как на все вопросы ваши я не в силах, дать ответ. Кавалер этот мучается от любви ко мне, что свидетельствует не только словами, но и поступками, достойными веры и понимания с моей стороны, как предмета его любовной страсти.
– Скажи мне по крайности откуда он и в какой службе состоит?
– Он, тятенька, гишпанец, а явился в Россию из Неаполя, который в королевстве Обеих Сицилии все равно, что в России Петербург. Жалован он государыней за важные услуги нашему двору, в которых было явлено мужество, едва не стоившее ему жизни. Нынче он в штаб-офицерском чине служит в кадетском корпусе. Государыней доверено ему воспитание небезызвестного вам графа Бобринского, что уже само по себе свидетельствует о достоинствах этого кавалера.
– Зовут-то его как?
– Хозе де-Рибас, папенька, по-нашему Осип Михайлович де-Рибас.
– Каковы отношения его к тебе нынче? Бывала ли ты с ним наедине? Не было ли покушения его на твою девичью честь или иной кавалерской наглости?
– Вы-то, тятенька, знаете, что честь свою я берегу и в понимании того, что я Бецкая. Да и Хозе ко мне не только с любовью, но и с уважением.
– Ну что ж, милая, коли уж так вышло, коли уж тебе не угодно быть графиней, то вели своему иностранному кавалеру сказаться у меня. Не взыщи, дорогая, но мне при родительском моем положении должно иметь с ним беседу, которая достаточно убедила бы меня, что он достоин войти в нашу семью и быть твоим, Настасенька, супругом.
Ростопчин в венской коляске с графскими гербами подкатил к дому Бецкого. В коляску были заложены цугом две пары белых лошадей в яблоках. Дверцу коляски открыл ливрейный лакей, стоявший на запятках.
Человек Бецкого отвесил низкий поклон авантажному барину и с почтением открыл дверь вестибюля. Дремавший там лакей вскочил, в свою очередь низко поклонился Ростопчину, принял от него плащ и визитку.
Извещенный о Ростопчине Иван Иванович встал ему навстречу.
– Честь имею, ваше превосходительство, – сказал Ростопчин, и то, как это было сказано, свидетельствовало о понимании им собственного положения в свете.
– Милости прошу, граф.
– Благодарствую весьма, – Ростопчин чинно опустился в кресло.
– Наслышан об успехах ваших на службе. Весьма рад производству вас в значительный чин.
– Я, милостивый государь мой Иван Иванович, на службе с помыслами о пользах отечества и славе государыни. Рвение мое кем следует замечено и от кого следует мне воздано за труды мои. Нынче, почтенный Иван Иванович, к вам я по делу, от успешности которого зависит не только моя жизнь, но и счастье близкой к вам особы. Речь о дочери вашей Анастасии Ивановне, известной мне достоинствами не только в наружном превосходстве, но и в понимании правил высшего света.
– Благодарствую, голубчик. Благодарствую. Одолжили меня – старика чувствительно.
– Нахожу дочь вашу, милостивый государь, достойной супружества с персоной столь же заметной.
– Право не знаю, что и сказать, Федор Васильевич. Не мне – отцу хвалить Анастасию. Что же до супружества, то дело это свойства весьма тонкого.
– Но вы должно догадались, что визит мой и затеянный разговор не случайны.