Перешагнув порог и сделав два строевых шага, он непроизвольно остановился: ему показалось, что в комнате никого нет. Кресло за письменным столом у противоположной стены пустовало. Настольная лампа под абажуром освещала лишь часть письменного стола. Все остальное тонуло в полумраке — дневной свет почти не проникал сюда через единственное узкое оконце. Данвиц в недоумении переминался с ноги на ногу посредине комнаты, соображая, ждать ли ему появления Гиммлера или выйти пока, как вдруг услышал за спиной высокий голос:
— С прибытием, оберст-лейтенант! Хайль Гитлер!
Данвиц вздрогнул от неожиданности. Совсем не по-уставному повернулся на этот голос и только теперь увидел, что за его спиной, в левом углу комнаты, в деревянном кресле сидит, вытянув и скрестив ноги, рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер.
Одно упоминание имени этого человека у многих вызывало дрожь в коленях. Данвиц в былые времена далеко не всегда мог объяснить себе причины такой встревоженности. По его глубокому убеждению, чувство страха перед Гиммлером должны были испытывать только враги рейха — явные или скрытые. Сам же Данвиц относился к рейхсфюреру с восхищением. Он с юности готовил себя к тому, чтобы огнем и мечом утверждать господство Германии над миром и жестоко карать ее врагов. Гиммлер в его представлении олицетворял безопасность фюрера и всего рейха. Данвицу всегда казалось, что этот в общем-то невзрачный человек наделен особым даром проникать в тайные замыслы врагов и умеет вовремя уничтожать их железной рукой.
Но, странное дело, сейчас, после того как он долго не видел рейхсфюрера, оказавшись с ним с глазу на глаз, Данвиц испытывал то самое единственное чувство, которое было характерно для многих: страх.
Усилием воли он заставил себя ничем не выдать этого. Вытянулся, метнул вперед правую руку и громко воскликнул:
— Хайль Гитлер!
Не меняя позы, Гиммлер медленно снял свое пенсне, подышал на стекла и, вытащив из брючного кармана белоснежный платок, стал тщательно протирать их.
Данвиц стоял, боясь шелохнуться, в предчувствии, что сейчас или минутой позже должна решиться его судьба.
Протерев стекла, Гиммлер водрузил пенсне на переносицу, зачем-то вытер платком пальцы и не спеша засунул его обратно в карман.
— Я рад, что вижу тебя целым и невредимым, — медленно и монотонно заговорил Гиммлер. — Очень рад, что пули русских пощадили тебя. Десятки тысяч сынов Германии нашли свою смерть в России. А ты жив.
— Я не просил пощады! — сдавленно произнес Данвиц, потому что в словах Гиммлера ему послышался упрек.
— Я знаю, — по-прежнему не повышая голоса, сказал Гиммлер. — Ты носишь на груди награду фюрера. Это — лучшее доказательство. Многие наши солдаты лежат в большевистской земле, не имея крестов. Даже могильных. — Он сделал паузу и словно ударил наотмашь: — А Петербург не взят. Почему?
— Причина не в их трусости, рейхсфюрер! — горячо откликнулся Данвиц. — Причина…
— Я знаю, — прервал его Гиммлер. Он подобрал ноги и встал.
Данвиц вытянулся еще более.
У письменного стола стояли два тяжелых кресла. Гиммлер подошел к одному из них, указал на сиденье длинным и тонким пальцем:
— Садись!
Данвиц сделал шаг к креслу, но остановился, ожидая, что Гиммлер займет место напротив.
— Садись! — повторил Гиммлер.
Данвиц послушно присел на самый краешек кресла, готовый в любое мгновение вскочить.
— Я хочу поговорить с тобой о смелости и трусости, — тихо произнес Гиммлер, стоя за его спиной. И умолк выжидательно.
Данвиц сидел смятенный, сбитый с толку. Он ведь был уверен, что вызов к Гиммлеру имеет непосредственное отношение к его письму.
И был готов к чему угодно — к разносу, наказанию, к допросу, наконец, — кто еще, кроме него, Данвица, разделяет высказанные в письме взгляды? А вместо всего этого — странный разговор на отвлеченные вроде бы темы… И этот голос, этот тон, какой-то устало-равнодушный…
— О смелости и трусости… — медленно повторил Гиммлер. — Я знаю немало примеров, когда люди, готовые без колебаний отдать в бою жизнь во имя фюрера, оказывались трусами перед его лицом. Они боялись высказать ему правду из страха быть неправильно понятыми, скрывали от него то, что ему необходимо было знать. И фактически становились на путь предательства, ибо человек, покрививший душой перед фюрером даже в мыслях своих, уже изменник. Ты меня понял?..
— Я… нет… конечно, но… — забормотал Данвиц, пытаясь повернуться в кресле, чтобы взглянуть Гиммлеру в лицо и понять, какое все это имеет отношение к нему.
Рейхсфюрер, все еще стоя за спинкой кресла, положил руки на плечи Данвица и властным движением удержал его в прежнем положении.
— Тебе выпало великое счастье, — продолжал Гиммлер, — фюрер доверяет тебе. Обманывать его доверие нельзя.
— Я скорее готов умереть… — начал было Данвиц, пытаясь понять, в чем же его подозревают или от чего предостерегают.
— Умереть? — переспросил Гиммлер. В первый раз он заговорил не монотонно-равнодушно, а с какой-то сладострастной усмешкой. — О, умереть — это так просто!..
И вышел наконец из-за кресла, в котором сидел Данвиц, опустился в другое кресло — за столом, положив свои руки на какие-то бумаги.
Абажур настольной лампы скрывал лицо Гиммлера в полутени, однако руки его были теперь освещены хорошо. И Данвиц вспомнил, как, еще будучи школьником, почему-то пугался этих рук. Гиммлер и в ту давнюю пору так же вот обычно клал их перед собой на стол. Они, эти руки, оставались неподвижными, даже когда Гиммлер склонялся над столом или откидывался на спинку стула. Казалось, что эти вялые, неподвижно лежащие руки не принадлежали Гиммлеру. Узкие кисти с длинными пальцами и отчетливо различимыми бледно-голубыми, едва прикрытыми кожей венами походили на муляжи и напоминали Данвицу безжизненные детали разъятого на части манекена.
И все-таки они казались страшными, хотя Данвиц и не отдавал себе отчета почему.
И вот сейчас Гиммлер сидел за столом, привычно положив на него руки и слегка склонив голову к правому плечу. Это была излюбленная его поза. Гиммлер всегда отводил в сторону свои серо-голубые, водянистые глаза, словно опасался, что собеседник, заглянув в них, прочтет его мысли.
— Ты повторишь фюреру все, что написал в письме? — тихо спросил Гиммлер.
Кровь бросилась в лицо Данвицу. Он даже промедлил с ответом, не вполне поняв, о чем его спрашивают, однако успел сделать вывод, что фюрер примет его, примет!
— В своем письме, — продолжал Гиммлер, поблескивая стеклами пенсне, на которые теперь тоже падал свет от настольной лампы, — ты обвиняешь фон Лееба в саботировании указаний фюрера. Повторишь ли это фюреру устно?
Только теперь Данвиц постиг окончательно, о чем спрашивают его.
— Рейхсфюрер! — начал он пылко. — У меня нет доказательств. Но я знаю, что захват Петербурга был непререкаемым желанием фюрера. Он сам сказал мне об этом, удостоив прощального разговора. И позже, в июле, вручая мне награду, которой я не заслужил, фюрер опять напомнил, что, только будучи беспощадными, жестокими к врагу, мы сможем сломить его сопротивление. Выполняя этот завет, мы пробились к Петербургу. Но для чего? Для того, чтобы остановиться в двух шагах от цели? Кто, кроме наших генералов, виноват в этом?!
Данвиц говорил, все более распаляясь. Он уже понял, что лично ему ничто не угрожает, что Гиммлер не только не осуждает его, но как бы даже подбадривает.