После обеда на лугу перед Шинонским замком Жанна в присутствии короля так очаровала герцога искусством верховой езды, ловкостью и умением обращаться с копьем, что король в знак своего благоволения подарил ей великолепного вороного коня.
Каждый день епископы являлись к Жанне, подробно расспрашивая о «голосах» и о ее миссии, а затем возвращались и докладывали обо всем королю. Но это назойливое любопытство авторитетной комиссии не приносило пользы. Жанна высказывалась сдержанно, храня в себе свои заветные мысли. Не достигали цели ни угрозы, ни хитрости: она не боялась их и искусно обходила ловушки, оставаясь при этом чистой и простодушной, как ребенок. Жанна знала, что епископы подосланы королем, что их вопросы — это вопросы самого короля, и что, согласно законам и обычаям, на них нельзя не отвечать; и все же однажды за королевским столом она с подкупающей наивностью заявила, что отвечает лишь на те вопросы, которые считает уместными.
Наконец, епископы пришли к заключению, что они не в состоянии определить, кем послана Жанна — богом или сатаной. Как видите, они поступили осторожно. При дворе существовали две могущественные партии; и если бы они вынесли определенное решение, то навлекли бы на себя гнев одной из них. Поэтому они сочли наиболее благоразумным избежать ответственности, что им и удалось легко сделать. Они заявили, что дело Жанны не входит в их компетенцию, и посоветовали передать его в руки ученых и знаменитых богословов университета в Пуатье. После этого епископы удалились, дав краткое показание, внушенное им разумным поведением Жанны; они сказали, что она «кроткая и простая пастушка, чистосердечная, но не словоохотливая».
С их точки зрения, это было правдой. Но если бы они могли оглянуться назад и увидеть ее вместе с нами на мирных лугах в Домреми, они бы убедились, что Жанна не была лишена дара речи и умела говорить прекрасно, когда ее слова никому не причиняли вреда.
Итак, мы отправились в Пуатье еще на три недели томительных проволочек, в течение которых бедную девушку допрашивали и изматывали перед многочисленным судилищем — кого? Быть может, военных экспертов, поскольку она прибыла просить о предоставлении ей войска и о разрешении повести его в бой против врагов Франции? О нет! То было грозное судилище из священников и монахов, хитроумных ученых казуистов, именитых профессоров богословия! Вместо того чтобы созвать военных экспертов для выяснения, может ли юная воительница одерживать победы, была учреждена коллегия из мракобесов, схоластов и фразеров, чтобы выяснить, достаточно ли она, как воин, сильна в благочестии и не заражена ли ересью. Это похоже на то, как если бы в доме завелись крысы и все пожирали, а хозяева, вместо того чтобы освидетельствовать когти и зубы кошки, лишь занялись бы выяснением, благочестива ли данная кошка. И если бы данная кошка оказалась благочестивой, святой и высоконравственной — тогда все в порядке; что касается других ее качеств, они никого не интересовали.
Жанна была так мила, спокойна и полна самообладания перед этим суровым трибуналом со всеми его формальностями, торжественностью и пышностью церемониалов, что создавалось впечатление, будто она явилась сюда как зритель, а не как подсудимая. Она сидела одиноко на своей скамье, нисколько не волнуясь, и своей возвышенной простотой приводила в замешательство мужей науки. Эта простота была той каменной стеной, о которую разбивались, не причиняя вреда, коварство, хитрость и доводы ученых. Они не могли разбить эту маленькую крепость — безмятежное, доброе сердце Жанны, ее чистую душу, стоявшие на страже ее великого призвания.
На все вопросы она отвечала откровенно; Жанна рассказала подробно о своих видениях, беседах с ангелами и о том, что они ей говорили. Ее речь была так непосредственна, так искренна, так серьезна и правдоподобна, что даже мрачный трибунал, задумавшись, сидел молча и, как очарованный, внимал ей. Если вы не верите моему свидетельству, обратитесь к истории, и вы найдете там показания одного свидетеля, данные под присягой на Процессе по реабилитации Жанны. Он показал, что она рассказывала о себе «с благородной простотой и достоинством», а в отношении эффекта, который вызывали ее рассказы, его показания полностью подтверждают то, о чем я пишу. А было ей в то время всего семнадцать лет, и она сидела одинокая на скамье перед судьями. Однако она не пугалась, а смотрела прямо в лицо этому сборищу знатоков права и богословия. В своих доказательствах она не прибегала ни к искусству, ни к учености, которыми не обладала, а действовала лишь очарованием, данным ей природой: своей юностью, своей искренностью, своим нежным, мелодичным голосом и красноречием, исходившим прямо из сердца. Именно этим она и очаровала их. А разве вас это не трогает? Если бы я мог, я бы описал вам все так, как видел, и я представляю себе, что бы вы тогда почувствовали.
Как я уже вам сказал, она не умела читать. Однажды они до того утомили ее доводами, рассуждениями, возражениями и многословными, пустыми цитатами, почерпнутыми из трудов тех или иных знаменитых богословов, что она, наконец, не выдержала и, резко повернувшись к ним, сказала:
— Я не могу отличить букву А от буквы Б, но я знаю одно: я послана отцом небесным освободить Орлеан от английского владычества и возложить в Реймсе корону на голову короля, а все то, о чем вы тут толкуете, не имеет значения!
Безусловно, эти дни были днями тяжелого испытания для нее и для всех, кто имел отношение к этому делу; но ее участь была самой незавидной: ей не давали ни отдыха, ни покоя; Жанна должна была быть всегда настороже и переносить изнурительные перекрестные допросы; когда один инквизитор сменялся другим, он мог отдыхать, она же оставалась на месте. Однако Жанна преодолевала усталость и редко теряла самообладание. Она выдерживала трудные испытания бодро, терпеливо, скрещивая оружие с выдающимися мастерами ученых поединков и всегда выходя из боя без единой царапины.
Однажды член трибунала, доминиканец, задал ей вопрос, возбудивший всеобщее любопытство. Я задрожал от страха, полагая, что теперь бедная Жанна попадется в ловушку, ибо ответить на такой каверзный вопрос было невозможно. Хитрый доминиканец начал издалека, небрежно, притворяясь, что его слова не имеют никакого значения:
— Ты утверждаешь, что бог повелел освободить Францию от английского владычества?
— Да, господь повелел.
— Ты желаешь получить войско, чтобы освободить Орлеан, не так ли?
— Да, и чем быстрее, тем лучше.
— Господь всемогущ и может свершить все, что пожелает, не так ли?
— Безусловно. Никто не сомневается в этом. Доминиканец быстро поднял голову и в упор задал ей вопрос, о котором я упоминал:
— В таком случае отвечай мне: если господу угодно спасти Францию и если он властен свершить все, что пожелает, какая тогда надобность в войске?
По залу прокатилась волна всеобщего изумления; люди наклонились вперед, насторожились и замерли в ожидании ответа, а доминиканец самодовольно покачивал головой и оглядывался по сторонам, следя за выражением, лиц. Но Жанна не растерялась. Она ответила сразу, и в ее голосе никто не смог уловить ни малейшего признака тревоги:
— Бог помогает тому, кто помогает сам себе, — сказала она. — Сыны Франции будут сражаться, а господь дарует им победу!
Выражение восторга, словно луч солнца, промелькнуло на всех лицах. Даже хмурый доминиканец улыбнулся, видя, как мастерски отражен его рассчитанный удар, и я лично слышал, как почтенный епископ вымолвил слова, вполне соответствующие данному случаю: «Клянусь богом, дитя сказало правду. Господь повелел сразить Голиафа и послал ребенка, и ребенок сразил его!»
В другой раз, когда следствие чересчур затянулось и все устали — не так допрашиваемая, как сами судьи, — брат Сегюэн, профессор богословия университета в Пуатье, человек желчный и язвительный, начал снова донимать Жанну ехиднейшими вопросами на ломаном французском наречии (он был родом из Лиможа). Он спросил:
— Как ты могла понимать ангелов? На каком языке они говорили?
— На французском.
— Неужели? Отрадно слышать, что наш язык в таком почете среди небожителей! На чистейшем французском языке?
— На чистейшем.
— На чистейшем? Гм… Ну, конечно, кому же знать, как не тебе? Вероятно, даже на лучшем, чем говоришь ты?
— Не знаю, не сравнивала, — ответила Жанна и, немного подумав, добавила: — Во всяком случае, произношение у них было лучше, чем у вас!
И я заметил, как в ее глазах, при всей их невинности, вспыхнул задорный огонек. Все засмеялись. Брат Сегюэн был уязвлен. Он гневно спросил:
— Ты веришь в бога?
Жанна ответила с поразительной невозмутимостью:
— Больше, чем вы.
Сегюэн потерял терпение, задал ей еще несколько каверзных вопросов и наконец с раздражением воскликнул:
— Знай же, самозванная блюстительница благочестия: милосердный господь не допустит, чтобы в тебя уверовали без знамения. Яви нам свое знамение! Покажи его!
Это задело Жанну, она порывисто встала и энергично возразила:
— Я не для того прибыла в Пуатье, чтобы показывать знамения и творить чудеса. Пошлите меня в Орлеан, и у вас будет достаточно знамений. Дайте мне войско, большое или малое, и поскорее отпустите меня!
Ее глаза засверкали. О милая героиня! Вы представляете ее себе? По залу пронесся гул одобрения, и она, покраснев, села на место: не в ее натуре было обращать на себя внимание.
Этот ее новый ответ и остроумное замечание по поводу французского произношения брата Сегюэна могли бы вызвать в нем ненависть, но придирчивый богослов был смелым и добросовестным человеком. Исторические факты говорят: на Процессе по реабилитации он не скрыл подробностей своей злополучной беседы с Жанной, а дал правдивое и честное показание.
В последние дни этой трехнедельной сессии облаченные в мантии профессора и богословы, объединившись, начали общее наступление, стремясь подавить Жанну возражениями и вескими аргументами, почерпнутыми из авторитетных творений отцов римской церкви.
Казалось, она будет побеждена, но Жанна не падала духом и сама перешла в наступление.
— Послушайте! — сказала она. — Писание господне выше тех сочинений, которые вы здесь упоминаете, и я придерживаюсь его. И я говорю вам: в этой святой книге есть то, что вы не сможете прочесть при всей вашей учености!
С самого начала следствия она жила в доме любезно пригласившей ее госпожи де Рабато, жены советника городского парламента[23] в Пуатье. В этом доме по вечерам собирались знатные дамы города, чтобы увидеть Жанну и побеседовать с ней. И не только дамы, но и почтенные законоведы, советники парламента и седовласые ученые из университета. Эти серьезные люди, привыкшие взвешивать, анализировать и всесторонне рассматривать каждое странное явление и во всем сомневаться, по вечерам приходили к Жанне, подпадая все больше и больше под влияние того таинственного, необъяснимого очарования, которым она была так богато наделена. Прелесть и сладостное обаяние этой девушки, которое признавали и чувствовали решительно все, от простых людей до высшей знати, волнующее и непостижимое, победило наконец упорство мужей науки. Они сдались, заявив в один голос: «Эта девушка действительно послана богом».
Весь день Жанна, в соответствии со строгими правилами судебной процедуры, была в невыгодном положении; судьи поворачивали дело по-своему. Вечером же роли менялись: она сама превращалась в судью и председательствовала в трибунале. Ее речь текла свободно, и те же самые судьи с увлечением внимали ее словам; и все препятствия, с таким трудом воздвигнутые ими в течение дня, вечером рушились. Наконец, очарованные силой ее убеждения, судьи единогласно вынесли оправдательный приговор.
Это было захватывающее зрелище! С какой тревогой забились сердца, когда председатель суда, развернув пергамент, поднялся со своего места! Зал был переполнен, даже городская знать далеко не вся могла присутствовать в зале. Сначала были выполнены торжественные церемонии, обязательные и обычные в те времена; затем, когда зрители успокоились, был зачитан приговор, каждое слово которого, вонзаясь в глубокую тишину, было отчетливо слышно во всех концах зала.
«Установлено и настоящим объявляется, что Жанна д'Арк, прозванная Девой, является истинной христианкой и хорошей католичкой; что ни в ней, ни в ее словах нет ничего противного вере; что король может и должен принять ее помощь, ибо отвергнуть ее — значит нанести оскорбление святому духу и сделать короля не достойным помощи божьей».