Я не слышал этих слон, но их слышал Дюнуа и передал мне. Это предложение было также отклонено.
В воскресенье утром «голоса» или какой-то внутренний инстинкт подсказали ей послать Дюнуа в Блуа возглавить командование и поспешить вместе с армией в Орлеан. Это был разумный шаг, так как там он застал Рено де Шартра и несколько других негодяев, баловней короля, которые из кожи лезли вон, чтобы развалить армию и помешать военачальникам Жанны начать наступление. Эти выродки были способны на все. Теперь они взялись за Дюнуа, пытаясь склонить его на свою сторону, но тот, уже однажды обманув Жанну с неприятными для себя последствиями, не пожелал впутываться в грязные дела. Он двинул войска на Орлеан.
Глава XV
До возвращения армии мы, приближенные Жанны, несколько дней жили как в сказке. Мы были приняты в обществе. Нашим обоим рыцарям это было не в диковинку, зато нам, молодым крестьянским парням, все казалось новым и чудесным. Приближенные Девы из Вокулера, даже самые незначительные, пользовались большим почетом, и нас везде приглашали; таким образом братья д'Арк, Ноэль и Паладин, скромные крестьяне у себя дома, здесь стали господами, важными и влиятельными особами. Приятно было видеть, как быстро их деревенская робость и неуклюжесть таяли и исчезали под благодатными лучами всеобщего уважения и как легко они осваивались с новым положением. Паладин был на седьмом небе от счастья. Он не давал своему языку ни покоя, ни отдыха, с утра до вечера наслаждаясь собственной болтовней. Он повсюду с преувеличениями рассказывал о своих предках, без всякого стыда производя их всех сначала в дворян, а потом в герцогов. Свои прежние стычки с неприятелем он превращал в грандиозные битвы; при этом к нагромождению давно известных ужасов прибавилась новинка — оглушительный грохот артиллерийского огня. Впервые мы увидели пушки в Блуа — их было всего несколько штук. Здесь же их было множество, и время от времени мы с тревогой смотрели на огромную английскую бастилию, оснащенную современными орудиями, затянутую облаками дыма, сквозь который прорезались красные языки пламени. Эта величественная картина, грохот пушек, сотрясающий землю, разжигали воображение Паладина, и он расписывал наши боевые похождения такими красками, что поверить в это мог только тот, кто в них не участвовал.
Можно было подозревать, что Паладина кто-то вдохновлял на это, ведь недаром же он так старался. Так оно и оказалось в действительности, Это была дочь хозяина, Катерина Буше, восемнадцатилетняя девушка, любезная, ласковая и по-своему очень красивая. Думаю, по красоте она не уступила бы Жанне, если бы у нее были такие же глаза. Но разве можно сравнить? Никогда на земле не было таких глаз, как у Жанны, и никогда не будет. Глаза у Жанны были глубокие, выразительные и какие-то особенные. Они умели говорить на всех языках и наречиях, их можно было понимать без слов. Они были всесильны, — один их взгляд, один только взгляд, мог уличить лжеца и заставить его сознаться; он смирял гордеца и делал его скромным, вселял мужество в труса и, наоборот, отнимал храбрость у самого храброго; он смягчал гнев и укрощал ненависть; он заставлял поверить неверующего, вселял надежду в потерявшего ее и мог очистить нечестивца; он мог убеждать. Главное — убеждать. И кого только он не убедил!
Безумный в Домреми, священник, изгоняющий фей, духовное судилище в Туле, сомневающийся и суеверный Лаксар, упрямый комендант Вокулера, бесхарактерный наследник французского престола, мудрецы и ученые парламента и университета в Пуатье, любимец дьявола Ла Гир и надменный Дюнуа, не признающий ничьей власти, — все это трофеи того великого дара, который делал ее таинственным чудом природы.
Мы общались со знатными людьми, приходившими в большой дом, чтобы познакомиться с Жанной, и чувствовали себя среди них, так сказать, на вершине блаженства. Но этому блаженству мы предпочитали те мирные часы, когда официальные посетители расходились и хозяева дома с десятком своих друзей собирались вместе, чтобы провести время в тесном кругу. Тогда все мы, пятеро юнцов, изо всех сил старались блеснуть галантностью, и главным объектом нашего внимания была Катерина. Никто из нас еще никогда не влюблялся, но теперь, на свое несчастье, мы все сразу, с первого взгляда, влюбились в одну девушку. Это была веселая, жизнерадостная натура, и я до сих нор с умилением вспоминаю о тех немногих вечерах, когда в числе приглашенных находился в ее приятном обществе и проводил время в небольшой компании очаровательных людей.
В первый же вечер Паладин пробудил в нас чувство ревности: он начал свои рассказы о сражениях и так завладел всеобщим вниманием, что нам уже не на что было рассчитывать. Семь месяцев эти люди жили в условиях настоящей войны, и им было очень забавно слушать болтовню этого легкомысленного великана о своих фантастических битвах, о реках пролитой крови, в которой он плавал, подымая фонтаны брызг. Катерина буквально умирала от его рассказов, испытывая огромное наслаждение. Она не хохотала вслух, хотя нам этого и хотелось, но, заслонившись веером, тряслась от беззвучного смеха чуть ли не до потери сознания. Когда Паладин покончил со своими сражениями и мы в душе благодарили его за это, надеясь на перемену темы разговора, Катерина своим нежным, пленительным голосом, уязвившим мое сердце, принялась его снова расспрашивать о том же, просила повторить то один, то другой эпизод, только более подробно. И опять на наши головы обрушился поток вранья о вымышленных сражениях, с новыми деталями и небылицами, которые якобы он упустил.
Не могу передать вам, как я страдал. До сих пор я никогда не испытывал чувства ревности. А теперь я не мог этого вынести: такое ничтожество, как Паладин, существо малодостойное, пользуется успехом, в то время как я сижу забытый и не могу снискать себе хотя бы каплю внимания этой обожаемой девушки. Я сидел неподалеку от нее и пытался два-три раза завести разговор о том, какую роль сыграл я в этих сражениях, хотя и стыдно было об этом говорить. Но ее ничто не интересовало, кроме подвигов Паладина, и ничего другого она не хотела слушать. Когда одна из моих попыток заговорить с ней помешала ей дослушать очередное вранье Паладина, она не могла смириться с этим и попросила его повторить. А он, радуясь случаю, еще с большим бесстыдством начал описывать всевозможные ужасы и хвастаться своим геройством. Я почувствовал себя настолько униженным подобным обращением, что отказался от всяких дальнейших попыток обратить на себя ее внимание.
Остальные так же, как и я, возмущались эгоистичным поведением Паладина, а больше всего его огромным успехом, который и являлся основной причиной наших страданий. Мы вместе обсуждали свою беду, что вполне естественно, — ведь соперники становятся братьями, когда на них обрушивается общее несчастье и их враг одерживает победу.
Каждый из нас сумел бы сделать что-нибудь такое, что могло понравиться и привлечь внимание, если бы не этот нахал, не дававший никому возможности даже рта раскрыть. Я сочинил поэму (просидел над ней целую ночь), в которой возвышенно и тонко прославил прелести этой милой девушки, не называя ее имени, но каждый, как мне казалось, мог догадаться, о ком идет речь, хотя бы по одному заглавию: «Роза Орлеана». В поэме воспевалась нежная, стройная, белая роза, выросшая на суровой почве войны и взирающая кроткими очами на чудовищные орудия смерти. Потом, заметьте причудливость моей фантазии, белая роза, переживая стыд за греховную натуру человека, в одну ночь превращается в красную. Роза белая становится розой красной. Это была моя собственная и притом очень оригинальная мысль. Роза расточает свое благоухание по всему осажденному городу, и вражеские войска, вдохнув ее аромат, складывают оружие и утирают слезы. Это была тоже моя мысль, опять таки очень оригинальная. На этом первая часть поэмы заканчивалась. Далее я уподоблял возлюбленную небесной тверди, правда, не полностью, а лишь частично, иначе говоря, она была луной, за которой неотступно следуют все созвездия, пылая к ней любовью, но она не останавливается, не слушает их, потому что любит другого. Мысль такова, — она любит бедного, недостойного земного жителя, который смело смотрит в лицо опасности, гибели или увечью на поле брани, самоотверженно сражается с жестоким врагом, чтобы спасти ее от безвременной смерти, а ее город — от разрушения. И когда опечаленные светила узнали об этом и убедились в своей горькой участи, — еще одна оригинальная мысль, — их сердца разбились, а из очей полились обильные слезы, наполняя небесную твердь ослепительным сиянием, ибо эти слезы были падающими звездами. Мысль дерзкая, но прекрасная, прекрасная и трогательная, очень трогательная, поскольку она была изложена с подлинным чувством, передана в стихотворной форме с привлечением всех поэтических средств. Каждый стих оканчивался рефреном из двух строчек, выражающих сострадание к бедному земному влюбленному, разлученному, быть может, навеки, с той, которую он так страстно любил. От невыносимых страданий он с каждым днем становился бледнее, слабел и чах, приближаясь к беспощадной могиле. Это было самое трогательное место, настолько трогательное, что даже наши молодцы едва сдерживали слезы, когда Ноэль читал эти строки. Первая часть поэмы состояла из восьми четверостиший, посвященных розе, — это была, так сказать, ботаническая часть, хотя такое определение может показаться слишком сильным для маленькой поэмы. Восемь четверостиший приходилось на вторую, астрономическую часть поэмы, а всего — шестнадцать четверостиший. Я мог бы написать их и сто пятьдесят, если бы захотел, — так был я тогда вдохновлен, витая в мире мечты. Но ведь неудобно читать такую длинную поэму в компании, а шестнадцать четверостиший — это именно то, что нужно; по просьбе слушателей их можно и повторить.
Мои товарищи были страшно удивлены, что я смог сочинить такую интересную поэму своим умом, впрочем, и я тоже. Я был просто поражен, так как даже не подозревал, что владею поэтическими способностями. Если бы день тому назад меня спросили, способен ли я на это, я бы откровенно ответил: нет.
Так уж мы устроены: можем прожить полвека и не знать, что в нас кроется. Свои способности мы обнаруживаем лишь тогда, когда какой-нибудь толчок извне пробуждает их. В нашей семье это обычное явление. У моего дедушки был рак, и пока он не умер, об этом никто не знал, в том числе и он сам, Удивительно, что таланты и болезни могут так долго таиться в человеке. Возьмем данный случай: нужно было только, чтобы на моем пути встретилась прелестная девушка, способная вдохновить меня, и вот родилась поэма, сочинить которую мне было легче, чем швырнуть камнем в собаку. Да, я никогда не подозревал, что имею такие способности, но ведь я же их имею.
Мои товарищи только и говорили об этом-так они были изумлены и очарованы. Но больше всего они радовались тому, что моя поэма испортит настроение Паладину. В своем рвении они забыли обо всем на свете, уж очень им хотелось столкнуть его с пьедестала и заставить замолчать. Восхищение Ноэля Ренгессона просто выходило из границ; он и сам бы желал сотворить нечто подобное, но это было, конечно, выше его сил. За полчаса он выучил мою поэму наизусть и читал ее великолепно, умилительно и трогательно, так как к этому у него было природное дарование, не говоря уже об умении подражать. Любую вещь он мог прочесть лучше всех, а как он копировал Ла Гира и других! Как исполнитель я не стоил ни гроша, и когда попытался было прочесть поэму, товарищи не дали мне закончить — они никого не хотели слушать, кроме Ноэля. Поэтому, желая произвести сильное впечатление на Катерину и гостей, я предложил это сделать Ноэлю. Он готов был прыгать от счастья. Он никак не мог поверить, что я говорю серьезно. Однако я не шутил и сказал, что буду вполне удовлетворен, если все узнают, что автор поэмы — я. Ребята торжествовали, а Ноэль заявил, что ему нужно только один раз предстать перед этими людьми, чтобы заставить их понять, что в мире существуют вещи более возвышенные и прекрасные, чем враки о победах, которыми их пичкают.
Но как улучить подходящий момент? — вот в чем затруднение. Мы придумали несколько планов и наконец остановились на одном, который сулил нам наибольший успех. Мы решили дать Паладину возможность полностью войти во вкус его измышлений, а потом неожиданно вызнать его из комнаты под каким-нибудь предлогом. Как только он выйдет, Ноэль займет его место и продолжит рассказ в духе, присущем Паладину, подражая ему до мелочей. Это вызовет бурные аплодисменты и надлежащим образом подготовит публику к восприятию поэмы. Это доконает нашего знаменосца, — во всяком случае, заставит его быть более сдержанным, а нам даст возможность блеснуть собой в будущем.