— Да, так вот здесь стоим мы и ждем, — продолжал Паладин. — Ждем, стало быть, команды; кони храпят, танцуют, неудержимо рвутся вперед, и мы натягиваем поводья изо всех сил, отваливаясь всем корпусом на их могучие спины; наконец послышалась команда: «Вперед!» — и мы пошли. Пошли? Какого черта, пошли — понеслись как бешеные! Это был вихрь, буря, ураган!.. Как налетели, как ударили! Бегущие англичане валились от одного ветра, падали, как подкошенная трава. Но вот мы врезались в гущу разъяренных молодчиков Фастольфа. В два счета мы разметали их в пух и прах, — вся дорога за нами была усеяна грудами трупов. Никакой передышки, никакого промедления, поводья натянуты, как струна! Все вперед, вперед и вперед, — вдали виднелась наша главная добыча: Тальбот со своим войском, темневшим на горизонте, как грозовая туча. Мы с ураганной быстротой устремились к ним, а за нами — летучие стаи мертвых листьев, поднятые в воздух нашей стремительной атакой. Еще минута — и мы врезались бы в них, как сорвавшиеся со звездных орбит светила врезаются в Млечный Путь, но, к несчастью, по воле неисповедимого провидения, они узнали меня! Таль-бот побледнел, как полотно, и воскликнул: «Спасайтесь, это — знаменосец Жанны д'Арк!» После чего он так вдавил шпоры в бока коня, что они, наверное, встретились в середине конского брюха, и обратился в бегство, сопровождаемый всеми своими полчищами. Я готов был проклинать себя, что не успел переодеться и не изменил внешности. Я увидел упрек в глазах ее превосходительства, и мне было стыдно. По-видимому, я навлек непоправимую беду. Другой на моем месте стал бы горевать в сторонке, не видя никакого способа поправить дело; но я, слава богу, не из таких. Тяжелые случаи, как зов боевой трубы, только мобилизуют во мне дремлющие резервы моей находчивости. Нет худа без добра, — и я в миг сообразил, что, как бы то ни было, это, быть может, и есть наилучшая возможность для подвига. Одним прыжком поворачиваю в лес и исчезаю, как вспышка молнии! Прямиком и обходами, как на крыльях, мчался я сквозь густую зеленую завесу, и никто не знал, куда я девался, что со мною, каковы мои намерения. Проходила минута за минутой, а я все мчался и мчался, вперед и вперед; наконец с громким криком «ура!» подымаю знамя, трепещущее на ветру, и как из-под земли вырастаю перед Тальботом! О, это была блестящая мысль! Все это обезумевшее стадо перепуганных врагов закружилось и подалось назад, как волна прилива, разбившаяся о берег, и победа была за нами! Жалкие, беспомощные твари! Они очутились в ловушке, они были окружены; они не могли показать нам пятки, повернув назад, ибо там была наша армия, и не могли пробиться вперед: там был я. Сердца их замерли в страхе, руки их бессильно опустились. Они покорно стояли, и мы легко, шутя, перекололи и порубили их всех до единого, — всех, за исключением Тальбота и Фастольфа; этих я оставил: взял каждого под мышку и унес с собой.
Действительно, Паладин был в блестящей форме в тот вечер — ничего не скажешь. Какой слог! Какое благородство жестов, какая манера держать себя, какой пыл, когда он входил в роль. Какие постепенные переходы и какое уверенное дыхание! Какие чудесные оттенки голоса в зависимости от весомости слова, какие мастерски рассчитанные повороты к неожиданностям и эффектам, какая неотразимая искренность тона, какая естественность мимики, сколько силы и страсти, клокотавшей в груди! А какая ослепительно яркая обрисовка эпизода, когда он, в латах и с развевающимся знаменем, предстал перед охваченной ужасом армией! А с каким тонким мастерством была подана последняя половина его заключительной фразы — эта небрежность, это равнодушие, словно, рассказав правдивую историю из своей жизни, он между прочим упомянул о мелкой, не относящейся к делу детали и только лишь потому, что это произошло с ним под самый конец.
Забавно было смотреть на его доверчивых слушателей. Что делалось! Казалось, все лопнут от восторга. А старики хлопали в ладоши с таким усердием, что мог бы обрушиться потолок, проснулись бы даже покойники. Когда все, наконец, слегка поостыли и наступила тишина — надо же было отдышаться! — старик Лаксар воскликнул с восхищением:
— Вот ты какой молодец! По-моему, ты один заменяешь целое войско.
— Еще бы! — убежденно сказал Ноэль Ренгессон. — Он гроза и ужас, и не только в здешней округе. Одно его имя приводит в трепет самые отдаленные края — одно лишь имя; а когда он хмурится в гневе, тень от его бровей падает до самого Рима; даже куры — глупые птицы-и те усаживаются на насест часом раньше. Говорят даже…
— Ноэль Ренгессон, ты хочешь иметь неприятность! Стоит мне сказать тебе лишь одно словечко, и ты…
Я понял: начинается старая песня, и ей не будет конца. Дальнейшее было уже неинтересно, и, передав поручение Жанны, я отправился спать.
Жанна распрощалась со своими стариками утром; тут были и нежные объятия, и вздохи, и слезы, и все это на глазах многочисленной толпы сочувствующих; старики гордо двинулись в путь на своих великолепных лошадях, торопясь доставить домой радостные новости. Конечно, я видывал лучших всадников, но разве можно упрекать новичков, впервые обучающихся искусству верховой езды.
Наш авангард выступил на рассвете; взвились знамена, торжественна заиграла музыка. Второй отряд выступил в восемь утра. Затем явились бургундские послы и отняли у нас полностью весь день, оставшись и на следующий. Но, к счастью, здесь была еще Жанна, и они ничего не добились. Остальные войска выступили через день, утром 20 июля. Но сколько мы прошли? Не более шести лье. Дело в том, что коварный Тремуйль по-прежнему оказывал влияние на безвольного короля. Король задержался в Сен-Маркуле и молился там три дня. Для нас — проигрыш, потеря драгоценного времени, для Бедфорда — выигрыш времени. Уж кто-кто, а он наверняка сумеет им воспользоваться!
Мы не могли следовать дальше без короля; это означало бы оставить его в лагере заговорщиков. Жанна умоляла, убеждала, доказывала; наконец, мы опять тронулись в путь.
Предсказание Жанны сбылось. Наш поход напоминал очередную увеселительную прогулку. Английские крепости, попадавшиеся по дороге, сдавались без боя; мы оставляли в них французские гарнизоны и двигались дальше. Тем временем к нам приблизился Бедфорд со своей новой армией; 25 июля враждующие силы столкнулись и стали готовиться к сражению; но здравый рассудок Бедфорда взял верх — он повернул обратно и отступил к Парижу. Нам это было на руку, и наши войска чувствовали себя отлично.
Просто не верится! Король — эта жалкая тряпка — дал своим недостойным советникам уговорить себя вернуться в Жьен, туда, откуда мы начали свой поход в Реймс на коронацию! И действительно, мы повернули назад. Пятнадцатидневное перемирие с герцогом Бургундским было только что заключено, и нам предложили отправиться в Жьен и терпеливо ждать, пока нам сдадут Париж без боя.
Мы дошли до Бре, но там в голове короля подули новые ветры, и взор его опять обратился к Парижу. Жанна продиктовала послание жителям Реймса с призывом сохранять мужество, несмотря на перемирие, и обещая вступиться за них. Она сама известила их о перемирии, заключенном по воле короля, и, сообщая об этом, как всегда, оставалась прямодушной и откровенной. Она писала, что недовольна перемирием и еще не уверена, будет ли соблюдать его; если же и будет, то единственно из уважения к королю, охраняя его честь. Все французские дети знают наизусть эти замечательные слова. Как они просты! «De cette treve qui a ete faite, je ne suis pas contente, et je ne sais si je la tiendrai. Si je la tiens, ce sera seulement pour garder 1'honneur du roi».[49]
Во всяком случае, сказала Жанна, она не позволит никому нарушать королевскую волю и будет держать армию в полной готовности к боевым действиям по истечении срока перемирия.
Бедное дитя! Сражаться с Англией, Бургундией и в то же время бороться с заговором среди своих же французов — не слишком ли это тяжело? С внешними врагами она еще могла справиться, но с внутренними — кто в силах одолеть заговор, когда сама его жертва так слаба и податлива! В те тревожные дни она сильно печалилась из-за этих задержек, проволочек и всевозможных препятствий, печалилась так, что из глаз ее готовы были брызнуть слезы. Однажды, беседуя со своим старым другом и верным помощником бастардом Орлеанским, она сказала:
— Ах, дай бог, чтобы я поскорее могла снять с себя эти стальные доспехи, вернуться к своим родителям и вместе с сестрой и братьями по-прежнему пасти овец. Они так бы обрадовались мне!
12 августа мы расположились лагерем вблизи Даммартэна. К вечеру произошла стычка с арьергардом Бедфорда, и мы рассчитывали на большое сражение на следующий день, однако ночью Бедфорд со всем своим войском ушел к Парижу.
Король Карл послал герольдов в Бовэ и принял делегацию жителей этого города, выразивших свои верноподданнические чувства. Епископ Пьер Кошон[50] , верный друг и раб англичан, не мог воспрепятствовать этому, несмотря на все свои старания. Тогда он был мало известен, но впоследствии его имя облетело весь свет, заслужив печное проклятие французского народа. Не обижайтесь, если я и теперь мысленно, плюну на его могилу.
Компьен капитулировал и спустил английский флаг. 14 августа мы стояли лагерем в двух лье от Сенлиса. Бедфорд повернул нам навстречу, приблизился и занял сильную позицию. Мы двинулись на него, но все наши попытки выманить его из укреплений не имели успеха, хотя он и обещал сразиться с нами в открытом поле. Наступила ночь. Мы с нетерпением ждали утра. Но утром оказалось, что враг ускользнул опять.
В Компьен мы вступили 18 августа, изгнав английский гарнизон и водрузив свой флаг.
23 августа Жанна отдала приказ выступать на Париж. Король и его клика были весьма недовольны этим и с ропотом вернулись в Сенлис, только что перешедший в наши руки. В течение нескольких дней сдалось несколько укрепленных пунктов — Крейль, Пон-Сен-Максанс, Шуази, Гурне-сюр-Аронд, Реми, Ла-Нефвиль-ан-Эц, Могэ, Шантильи, Сентин. Английское господство рушилось, разваливалось, рассыпалось на глазах. А король все еще ворчал, выражал неудовольствие, боясь нашего похода на столицу. 26 августа 1428 года Жанна стояла в Сен-Дени, по существу — под самыми стенами Парижа.
А король упирался и трусил. О, если бы только он был в наших рядах и мы могли опереться на его авторитет! Бедфорд потерял мужество и решил не сопротивляться, а сосредоточить свои силы в лучшей, самой надежной провинции, которой он еще владел, — в Нормандии. Ах, если бы только нам удалось уговорить короля прибыть и поддержать нас своим присутствием и одобрением в этот решающий момент!
Глава XL
Мы слали королю гонца за гонцом, и каждый раз он обещал прибыть, но все не появлялся. Герцог Алансонский лично отправился к нему, взял с него новое обещание, которое также было нарушено. Так мы потеряли девять дней. Наконец, 7 сентября он прибыл в Сен-Дени.
Тем временем неприятель стал приходить в себя; безволие короля и не могло дать другого результата. Начались приготовления к обороне города. Шансы, Жанны уменьшались, но она и ее военачальники по-прежнему считали, что успех все еще может быть обеспечен. Атака была назначена на восемь часов следующего утра и началась точно в указанное время.
Жанна расставила орудия и принялась обстреливать укрепления, прикрывавшие ворота Сент-Оноре. В полдень, когда укрепления были уже в значительной степени разрушены, мы бросились на приступ и взяли их штурмом. После этого мы начали штурмовать самые ворота и шли на приступ несколько раз — волна за волной; Жанна со своим боевым знаменем была впереди всех; облака едкого дыма заволакивали наши ряды, и на наши головы градом сыпались удары.
При последнем приступе, в результате которого мы, несомненно, взяли бы ворота и, следовательно, освободили бы Париж и всю Францию, Жанна была ранена стрелой из арбалета; наши войска сразу же дрогнули и подались назад, почти в панике. Да и что они могли сделать без нее? Она была не только душой армии, но и самой армией.
Лишенная физической возможности сражаться, Жанна не соглашалась уходить с поля боя и умоляла начать новую атаку, утверждая, что мы должны победить. Воинственный огонек снова вспыхнул в ее глазах, и она добавила:
— Я возьму Париж сегодня же или умру!
Ее пришлось унести силой — это сделали Гокур и герцог Алансонский.
Но теперь ее воодушевление достигло высшей точки. Она пылала энтузиазмом и распорядилась, чтобы ее утром доставили к воротам, заявив, что через полчаса Париж, без сомнения, будет наш. И она сдержала бы слово. Против этого нельзя возразить. Но она забыла о короле, об этом бледном отражении той силы, которая называлась ла Тремуйлем. Король запретил дальнейшие попытки атаки!