Уже потом, когда она обвиняла Кошона в попытке отравить ее рыбой, убеждение (если только у нее было такое убеждение, а я уверен, что оно у нее было), убеждение, что ее «освободит» смерть в тюрьме, должно было значительно укрепиться, и это понятно.
Но я увлекся и отошел от главной темы. Жанну попросили точно назвать время, когда она будет освобождена из заключения.
— Я много раз повторяла, что мне не разрешено обо всем говорить вам. Меня освободят, но я должна испросить у моих голосов позволения сообщить вам, в какой именно день это будет. Вот почему я хотела бы, чтобы с этим не торопились.
— Так что ж, — твои «голоса» запрещают тебе говорить правду?
— Быть может, вам желательно узнать что-либо о короле Франции? Я повторяю еще раз, он вернет свое королевство. Я это знаю так же твердо, как и то, что нахожусь в вашем присутствии. — Она вздохнула и, после краткой паузы, добавила: — Меня бы уже не было в живых, если бы не это откровение, которое всегда утешает меня.
Ей задали еще несколько незначительных вопросов об одеждах снятого Михаила и его внешнем виде. Она отвечала на них с достоинством, но было заметно, что это ей причиняет обиду. Помедлив немного, она сказала:
— Я счастлива при его появлении; когда я вижу его, я чувствую, что пребываю вне смертного греха… Иногда святая Маргарита и святая Екатерина позволяют мне исповедоваться им, — добавила она совсем наивно.
Судьям опять представилась возможность расставить сети перед этой детской наивностью.
— Скажи, когда ты исповедовалась, думала ли ты, что находишься под бременем смертного греха?
Но ответ ей нисколько не повредил. Тогда судьи еще раз обратились к откровениям, ниспосланным королю, — к тем тайнам, которые они столь упорно пытались выведать у Жанны, но всегда безуспешно.
— Итак, королю явилось знамение…
— Я уже говорила, что ничего не скажу вам об этом.
— Знаешь ли ты, какое это было знамение?
— Не спрашивайте. Ответа не будет.
Речь идет о секретной встрече Жанны с королем; переговоры велись с глазу на глаз в присутствии лишь двух-трех посторонних. Стало известно — с помощью Луазелера, конечно, — что знамением этим явилась корона, удостоверившая истинность призвания Жанны.
Все это остается тайной и по сей день — я имею в виду происхождение данной короны — и тайна эта непостижима. Мы никогда не узнаем, настоящая ли корона спускалась на голову короля или только ее символ, чудесный образ, созданный воображением.
— Скажи, ты видела корону на голове короля, когда ему было откровение?
— Не могу вам сказать этого, я дала клятву.
— Не эта ли самая корона была предложена королю в Реймсе?
— Я полагаю, король возложил себе на голову ту корону, которая была в соборе; другая, более драгоценная, была ему доставлена позже.
— А ты ее видела?
— Я поклялась молчать об этом. Но, видела я ее или нет, я слышала, что она была драгоценна и великолепна.
Они терзали ее расспросами об этой таинственной короне до изнеможения, но так ничего и не выпытали. Заседание закончилось. Тяжелый это был день для всех нас.
Глава X
Суд отдыхал день, потом снова приступил к работе в субботу, 3 марта.
Это было одно из самых бурных заседаний. Трибунал вышел из терпения, и не без причины. Эти пять дюжин выдающихся церковников, известных тактиков и столпов закона, покинули свои высокие посты, где требовалась их неусыпная бдительность, чтобы прибыть сюда из разных провинций и совершить простейшее и легчайшее дело: осудить и послать на казнь сельскую девушку девятнадцати лет, которая не умела ни читать, ни писать, не разбиралась в уловках и хитростях судопроизводства, не могла выставить от себя ни одного Свидетеля, которой не разрешили иметь ни защитника, ни советника и вынудили вести дело самой против хищного волка-судьи и стаи подтасованных заседателей. Не пройдет и двух часов, как она будет сбита с толку, безнадежно запутана, разбита и осуждена. Никто в этом не сомневался. Но они просчитались. Два часа растянулись на много дней; то, что обещало быть лишь мелкой стычкой, превратилось в длительную осаду; простое и легкое — в действительности оказалось поразительно трудным; жертва, которую собирались сдунуть, как перышко, стояла нерушимо, как скала; и в итоге получалось — если кто-либо и имел право смеяться, то только лишь эта деревенская девушка, а не судьи.
Однако она не смеялась: — это было ей несвойственно; зато смеялись другие. Весь город хохотал в рукав; суд знал об этом, и его достоинство было жестоко уязвлено. Церковники не могли скрыть своей досады.
Итак, как я уже сказал, заседание было бурным. Все видели, что эти люди задались целью вырвать сегодня у Жанны такие признания, которые должны были ускорить судебный процесс и привести его к желаемой развязке. Это свидетельствует, что, после всех своих многочисленных проб и экспериментов, они по-прежнему не знали ее. Начался жаркий бой. Вопросы задавались не одним лицом, а при активном участии всей коллегии. Жанну обстреливали отовсюду. Судьи засыпали ее вопросами, и она вынуждена была охлаждать их пыл и просить их вести огонь поочередно, а не всем взводом сразу. Начало было обычным:
— Мы еще раз требуем, чтобы ты принесла присягу — говорить только правду и отвечать на все вопросы.
— Я намерена отвечать на вопросы, предусмотренные обвинительным актом. Если же пожелаю сказать больше, скажу лишь то, что сама найду нужным.
— Сражение на прежних позициях возобновилось с небывалым ожесточением, дрались за каждый вершок, прибегали к угрозам и запугиваниям, но Жанна не сдавалась, и наступающие решили действовать в обход. Полчаса ушло на расспросы о видениях: во что они были одеты, какие у них волосы, каков их внешний облик и тому подобное, и все это в надежде выудить хоть что-нибудь такое из ее ответов, что могло бы ей повредить; результат был равен нулю.
Не забыли, конечно, и ее мужской одежды. Пережевав десятка два давно известных вопросов, выдвинули два-три новых.
— Просили ли тебя когда-нибудь король или королева снять мужскую одежду?
— Это к делу не относится.
— Думаешь ли ты, что совершила бы грех, если бы снова облеклась в одежды, приличествующие твоему полу?
— Я служу господу богу и повинуюсь его велениям. Немного погодя они стали расспрашивать о знамени Жанны в надежде приписать ей колдовство и магию.
— Носили ли твои солдаты подобие твоего знамени на своих флажках?
— Да. Копьеносцы моей личной охраны. Это делалось для того, чтобы отличить их от других войск. Причем не по моему желанию, а по их собственному.
— Эти флажки обновлялись?
— Да. Сломав копье, флажок обновляли. Цель этих вопросов сразу же выяснилась.
— А не говорила ли ты солдатам, что флажки с изображением твоего знамени приносят удачу?
Воинский дух Жанны был оскорблен этим наглым вопросом. Она гордо выпрямилась и, сверкнув глазами, дала достойный отпор: — Я им всегда говорила: «Бейте врагов, бейте англичан!» и сама показывала им пример.
Всякий раз, когда она бросала подобные изобличающие слова в лицо этим французским лакеям в английских ливреях, они приходили в бешенство. Десять, двадцать, тридцать человек вскакивали, как ужаленные, орали, топали ногами, но Жанна ничуть не смущалась. Так было и на этот раз.
Наконец, все успокоились, и допрос продолжался.
Теперь они пытались обратить против Жанны те многие почести, которые ей оказывались, когда она поднимала Францию из грязи и позора столетнего рабства.
— Ты не заставляла изображать себя на картинах и портретах?
— Нет. В Аррасе я видела картину, изображающую меня в доспехах, коленопреклоненной перед королем и вручающей ему пергамент, но сама я не заказывала ничего подобного.
— Служили ли в твою честь мессы и молебны?
— Если это делалось, то вовсе не по моему приказанию. Но если кто и молился за меня — я думаю, в этом нет ничего дурного.
— Верили французы, что ты послана богом?
— Не знаю, верили они этому или нет, но все же я его посланница.
— Если они верили, что ты послана богом, мыслишь ли ты, что это хорошо?
— Если они верили, их вера не была обманута.
— Как ты мыслишь, что побуждало людей целовать тебе руки, ноги и одежду?
— Им радостно было меня видеть, и они проявляли свою радость; я не смогла бы воспрепятствовать им при всем моем желании. Бедные люди приходили ко мне с любовью, — ведь я не причиняла им зла; напротив, я делала для них все, что было в моих силах.
Обратите внимание, как просто, с какой предельной скромностью рассказывала она об этом трогательном зрелище — ее шествии по дорогам Франции среди ликующей толпы: «Им радостно было меня видеть!» Радостно? Еще бы! Да они были вне себя от радости, увидев ее! Когда они не могли целовать ее руки или ноги, они падали на колени в грязь и целовали следы копыт ее коня. Они боготворили ее, а это и пытались доказать церковники. Бессовестные судьи не придавали значения тому, что она не ответственна за поступки других. Ее обожали — и этого достаточно: значит, она повинна в смертном грехе. Странная логика, не правда ли!?.
— Ты была крестной матерью младенцам, которых крестили в Реймсе?
— В Труа я крестила детей, и в Сен-Дени тоже; мальчикам я давала имя Карл, в честь короля, а девочкам — Жанна.
— Касались ли женщины своими кольцами твоих перстней?
— Да, многие; но я не знаю, зачем они это делали.
— Вносилось ли твое знамя в Реймский собор? Стояла ли ты у алтаря со знаменем в руке во время коронования?
— Да.
— Во время походов по стране ты когда-нибудь исповедовалась и причащалась в церквах?
— Да.
— В мужской одежде?
— Да. Только я не помню, были ли на мне доспехи.
Это была почти уступка; возможно, она забыла о разрешении, данном ей церковью в Пуатье. Коварный суд сразу же перешел к другим вопросам, отвлекая внимание Жанны от допущенной ею маленькой оплошности, ибо в силу своей природной сообразительности она легко могла догадаться и защитить себя. Бурное заседание притупило ее бдительность.
— Есть сведения, что ты оживила мертвого ребенка в церкви в Ланьи. Ты этого достигла своими молитвами?
— Право, не знаю. Много девушек молилось за ребенка, я присоединилась к ним, и мы молились вместе.
— Продолжай!
— Пока мы молились, ребенок ожил и заплакал. Он был мертв уже три дня и был черен, как мой камзол. Его немедленно окрестили, но он опять ушел из жизни и был похоронен в освященной земле.
— С какой целью ты пыталась бежать, прыгая ночью с башни в Боревуаре?
— Мне хотелось помочь осажденному Компьену.
Ей вменяли в вину попытку совершить тягчайшее преступление — самоубийство, чтобы избежать плена и не попасть в руки англичан.
— Не утверждала ли ты, что скорее готова умереть, чем быть отданной в руки англичан?
Жанна отвечала откровенно, не замечая ловушки:
— Да, я сказала: пусть лучше душа моя вернется к богу, чем ей томиться в неволе у англичан.
Теперь ее старались обвинить в том, будто она, возвратившись в тюрьму после неудачного побега, в раздражении поносила имя божье и будто она еще раз изрыгала на бога хулу, узнав об измене коменданта Суассона[56] . Возмущенная клеветой, Жанна воскликнула:
— Это неправда! Я не могла кощунствовать. Не в моих привычках говорить дурные слова.
Глава XI
Объявили перерыв. Да и пора было. Кошон в этой битве терял под ногами почву. Жанна захватывала одну позицию за другой. Появились признаки, что и в самой судейской коллегии кое-кто из ее членов, увлеченный бесстрашием и находчивостью Жанны, ее моральной стойкостью, непреклонностью, благочестием, простотой и чистосердечием, ее невинностью, благородством характера, светлым умом и той справедливой, мужественной борьбой, которую она вела в одиночку, без друзей и защитников, при таком неравном соотношении сил, стал относиться к ней мягче. Были веские основания для опасений, что смягчение сердец будет продолжаться и рано или поздно поставит планы Кошона под угрозу.
Надо было что-то делать, и кое-что было сделано. Кошон не отличался добротой, но теперь и он доказал, что это качество не чуждо его натуре. Он пожалел бедных судей, уставших от длительных заседаний, и счел возможным ограничить их количество, ибо для ведения процесса было вполне достаточно нескольких человек. О милосердный судия! Но он не вспомнил о мучениях, которым подвергалась маленькая пленница!