Там он постучал крюком возле высокого окна.
– Эй, есть кто живой?
Живые не отозвались.
– Пошли, братцы, добычу выгребать, - с тем Федька, перекрестясь, шагнул на ведущую к крыльцу лестницу.
Он поднялся в верхнее жилье, вошел в горницу, перекрестился вдругорядь - на образа. И пошел дальше, в спальню, где и обнаружил на постели искомое мертвое тело. Даже не понять, мужское ли, женское ли - багровая страшная искаженная рожа…
Зацепив крюком, Федька сволок тело с постели и потащил, пятясь, к лестнице.
Мортусы, сколько могли, не прикасались к тем, кого промеж собой звали «голубчиками» и еще всяко, руками, а при помощи крюков, и крюками же наловчились попарно закидывать на фуру. Иной «голубчик» вторую неделю полеживал на смертном одре - пока мортусы, на время бунта отстраненные от своих обязанностей и получившие временную передышку, его находили. Чего ж об него без лишней нужды казенные рукавицы марать?
На лестнице Федька остановился, прислушиваясь. Дернул крюк, высвободил - и скользнул в полуоткрытую дверь.
Там тоже была горница, в которой, возможно, жили девки и копили себе приданое. Расписанный красно-синими фигурами дам и кавалеров сундук был раскрыт, а в нем, нагнувшись, копалась женщина и кидала сложенные рубахи, полотенца и простыни в мешок.
– Вот же старая дура! - воскликнул Федька. - Бросай мешок, смура, пошла вон!
Женщина повернулась - оказалось, это была высокая и костлявая старуха, одетая в крашенинный синий сарафан и поверх него в дорогую, явно из богатого купеческого дома, парчовую душегрею.
– Да что ты, батька мой! Мое это добро, я здешняя ключница! - тут же отбрехалась она. - Пошел вон! Здесь все живые, здоровые!
– Будет врать! Бросай, говорю, не то последние зубы вышибу. Оно ж зачумленное, это добро, его вместе с домом жечь будут. Пошла, пошла! Ключница!
Он замахнулся крюком - и старуха, отскочив, прижалась к стенке.
– Проползай, дура. Кыш! Мешок оставь!
– Да мой же мешок, и пожитки мои! Не трожь, блядин сын, не трожь, говорю!
– Твои, как же!
Федька ударил старуху крюком по рукам, и она с криком выронила уже стянутый было веревкой мешок. Тут же Федька ловко подцепил его и отбросил в сторону.
– Вот такие дуры по всей Москве чуму и разнесли! Пошла, ну?
И пинком проводил старуху к лестнице.
Там она оказала неожиданную резвость и сбежала по ступеням, как молоденькая. Федька услышал во дворе бодрое улюлюканье - мортусы гнали старуху прочь, потешаясь и грозя ей всякими безобразиями. Федька вновь зацепил труп и потащил его по ступенькам.
Внизу, во дворе, его товарищи уже грузили на телегу заведомо мужской труп - в штанах и камзоле.
– Не поверишь - в курятнике нашли, - сказал Федьке мортус Демка, который крепко перепугал Левушку своим скоморошеством. - Вот эта самая, будь она неладна, последняя чумная дурь куда только не заносит горемык.
_ Еще неведомо, куды нас с тобой занесет, Демка. Во! Гляди!
Во двор вошла лошадь - расседланная, в одном недоуздке.
– Как будто услышал Господь мои молитвы, - сказал Тимофей. - Наш Воронко уже еле ноги таскает. Федька, лови, привязывай к задку. Не бойсь, хозяин не сыщется.
Федька пошел к лошади, шаря одновременно на себе под балахоном. И добыл кусок хлеба, и протянул его на ладони.
Лошадь взяла хлеб и попыталась ухватить край рукава.
– А вот этого, матушка, не надо. Хотя вас, скотов, Господь от чумы и милует, а все же поберегись, - с тем Федька взял лошадь за недоуздок и повел к телеге.
– Вот бы уцелеть, - сказал Тимофей. - Бросил бы Москву к чертовой бабушке, поехал бы жить в Тверь. Жену бы отыскал, туда привез, ребятишек, новых бы завели. А ты, Федя?
– Так тебя и пустили в Тверь. Уцелеем - прямая дорога нам в Сибирь. Да еще рожу клеймами изуродуют.
Оба они были тверские - потому, когда завербовались в мортусы, и держались вместе.
– А могли бы и простить, - деловито рассудил Тимофей. - Разве мы своей вины этим вот трудом не искупили?
– Вспомнить про нас побрезгают, не то что простить, - отрубил Федька. - Как были мы до чумы каторжные, так и после нее останемся. Хоть пока чума, с чистыми рожами походим.
Всем троим полагалось бы уже носить на лбу и на щеках клеймо, разбитое на буквы слово «ВОР», две буковки на щеках, одна - на лбу, но чума помешала свершиться правосудию.
– Да-а… - согласился Тимофей. - Одна из дворян добрая душа нашлась - не побрезговала… кулачком к твоей харе приложиться…
– Кому рассказать, что преображенец мортусу морду начистил - не поверят! Хоть побожись! - воскликнул Демка.
– Ну, значит, и среди этого вражьего племени совсем бесшабашные попадаются, - без обиды на подначки отвечал Федька. - Вроде того талыгая. Поехали, братцы, солнце уже высоко, а у нас только четыре голубчика на фуре.
– Вы поглядывайте, нет ли где хлева с сеновалом, - сказал сотоварищам Тимофей. - Уж коли разжились скотинкой, так ее бы покормить не мешало.
Федька покидал на «голубчиков» рогожи и сел на облучок.
– Вон тот домишко мне не нравится, - сказал он. - Он мне и третьего дня не нравился.
– Крестом не помечен, - возразил Демка.
– Мало ли что не помечен. Есть такие смуряки охловатые, что больных прячут, не выдают.
– А поди знай, не умнее ли больного спрятать, - задумчиво сказал Тимофей. - Сказывали, в бараках не больно глядят, жив человек или помер. Впал в беспамятство - выходит, не жилец, и тут же его хоронить тащат.
– Когда в беспамятстве, и точно покойника от живого отличить трудно, - согласился Демка. - А я знаю, кто тебе такое сказал. Это ты, когда бараки отбивали, наслушался. Потому народ и поднялся, что врачам-немцам веры нет - живьем-де в землю зарывают.
– Вот за бараки нас уж точно должны были бы простить, - заявил Тимофей. - Мы ведь их от фабричных защищали, не дали врачей загубить.
– Эх… - только и ответил на это Федька. - И фабричных жалко…
– И докторов жалко… - в тон ему добавил Демка.
– Докторов государыня кормит-поит, а фабричным уж пришло с голоду помирать, - возразил Федька. - Как заводы закрыли. На кирпичных сколько народу-то!
– То-то ты их жалеть вздумал…
– А ты, что ль, не пожалел?
– Ладно, будет, - пресек ленивый спор Тимофей, как старший на фуре. - Фабричные о себе позаботятся. В выморочных домах много чего остается - и мука, и крупы. В подвалах - соленья всякие, опять же - огороды, морковка, репа… Коли не слоняться по городу с кольями, а тихонько по огородам шарить - и то продержаться можно. Черт ли их гнал бараки крушить…
Подозрительный домишко оказался просто-напросто заперт - видать, хозяева успели вовремя удрать из Москвы. В соседнем нашли помирающего деда. Дед хрипел - просил воды.
Для такой надобности у мортусов лежали на фуре обгорелые палки и имелся деревянный ковш. Его привязали к палке, добыли в колодце воды и сунули в окно.
– Подождать, что ли? - преспокойно спросил Демка.
– Он еще в себе. Вот как впадет в беспамятство - значит, уже одной ногой в могиле, - возразил Тимофей.
– А помнишь ту тетку в Сыромятнической? До последней минуты в себе была. Раз на раз не приходится, - сказал Демка.
Решили обследовать близлежащие дома - и там обрели довольно «голубчиков», чтобы, забыв про обреченного деда, нагрузить их на фуру и везти на кладбище.
Чумные кладбища были при тех же монастырях, где чумные больницы и бараки - при Донском, Симоновском и Даниловском. Ближе прочих был Симоновский - и то ехать да ехать.
Мортусы и поехали. Дорога доставляла удовольствие - с утра было прохладно, однако день разгулялся, оказался солнечным, хотя и ветреным.