Кто? Чьих рук дело? Может быть, Евлампий успел слетать на третий этаж и прилепить этот жетончик, пока шел разговор с его хозяйкой? И не ей ли принадлежит идея? Кроме этих двоих, подозревать было некого. При условии, разумеется, что Зайцев не врет. Но для чего ему врать? Оставались, правда, соседи по подъезду, теоретически любой из них мог добраться до двери. На четвертом этаже проживал Лауренц, напротив него квартировали две старые девы, совершенно ничем не примечательные, кроме своих чепцов с лентами всех цветов радуги. На третьем этаже обитали сам Иван Дмитриевич и Гнеточкин с семейством, на втором — Зайцевы и супружеская пара лет под сорок с целым выводком детей, тетками и приживалками: он служил в Межевой конторе, она была дочерью его начальника. На первом этаже одна из двух квартир принадлежала Куколеву, вторая вот уже несколько недель пустовала. Иван Дмитриевич давно и неплохо знал всех этих людей. Он откидывал их одного за другим, как костяшки на счетах, и лишь на мгновение задержался, когда очередь дошла до Гнеточкина. Затем откинул и его, вернулся к Лауренцу и задумался.
Цокот приблизился, в меркнущем свете фонаря обрисовался элегантный экипаж, известный всем жильцам дома: его хозяином был барон Нейгардт.
— Тьфу ты! — огорчился Зайцев.
— Приедут, приедут, — успокоил его Иван Дмитриевич. — Потерпите.
Кучер остановил лошадей перед соседним подъездом. Он щегольски спрыгнул с козел, распахнул дверку, помог барону сойти на землю, а уж тот сам подал руку баронессе.
Зайцева, да и не одна она, считала ее красавицей, но Иван Дмитриевич искренне так не думал и у себя дома высказывал это вслух, чтобы порадовать жену. Высокая мясистая женщина немного за тридцать, белолицая, с маленькими, но претенциозно-туманными глазками, она была из тех столичных дам полусвета, на лице у которых особыми симпатическими чернилами, проступавшими в разговоре с простыми смертными, написаны суммы годового дохода их супругов.
Барон узнал Ивана Дмитриевича и окликнул его:
— Господин Путилин, как дела? Не нашлась Марфа Никитична?
— Нет, к сожалению.
— Грех так говорить, но, видно, уже и не найдется.
Они направились друг к другу, встретились между подъездами и вдвоем подошли к баронессе.
— У меня сегодня целый день не выходит из головы, — сказал Нейгардт. — Мать пропала, сын мертв. Хорошо еще, что не произошло в обратной последовательности. Марфе Никитичне повезло в одном: она не успела узнать о смерти своего младшего.
— Пожалуй, — согласился Иван Дмитриевич.
— Я даже в театре все время об этом думал.
— Вы ездили в театр?
— Да, в итальянскую оперу. Пели отвратительно.
— Такие убогие голоса, — сказала баронесса, — что рассеяться нет ни малейшей возможности. Где они только выкапывают этих теноров?
— На неаполитанских помойках, вероятно, — предположил Иван Дмитриевич.
Нейгардт вздохнул:
— Тут поневоле станешь патриотом. Европа с нами обращается как с дикарями, ей-богу. Сегодня нас пригласил к себе в ложу пензенский губернатор, князь Панчулидзев. Знаете его? Мы с ним старые друзья, но таким я его никогда не видел. Князь большой меломан, и вы не представляете, как он был возмущен этим балаганом. У него немало влиятельных друзей при дворе, сам государь его отличает. Князь поклялся мне, что на ближайшем балу в Аничковом дворце ни одна приличная дама не пойдет танцевать с итальянским послом.
«Стращает», — сообразил Иван Дмитриевич. Куда, мол, тебе против князя Никтодзе! Но не испугался и спросил:
— С каким именно послом? У них там, кажется, два королевства да еще всякие герцогства. Черт ногу сломит!
— Бойкот будет объявлен послу того короля, который в Неаполе, — пояснил Нейгардт. — Князь решил составить заговор против него. Нам с баронессой обещаны билеты в Аничков, и мы тогда тоже примем участие.
— Мне холодно. Идем, — сказала она.
Действительно, шуба на ней была накинута прямо поверх вечернего платья. Одной рукой баронесса держала мужа под руку, другой сжимала отвороты у горла, но теперь отпустила их, чтобы открыть дверь. В слабом, синеватом свете фонаря Иван Дмитриевич увидел вздыбленный шелковой сбруей тяжелый бюст, кожу на груди, напудренную, как лоб у Якова Семеновича, золотую цепочку, а на цепочке… Он уже как-то не очень удивился, заметив на ней все тот же поганый жетон. Один к одному, только с приплавленным ушком. В голове механически щелкнуло: этот — пятый.
— Какое прелестное украшение, мадам, — сказал Иван Дмитриевич, загораживая супругам вход в парадное. — Что-нибудь фамильное?
Он отметил, что баронесса напряглась, но барон остался совершенно спокоен.
— Это мой подарок… Позволь, дорогая. — Нейгардт продел пальцем под цепочку на жениной груди и показал медальон Ивану Дмитриевичу. — Вам правда нравится?
— Удивительное изящество! Я восхищен, мадам, вашим вкусом.
— Баронесса выбрала его сама, а я лишь одобрил выбор.
— Идем! — нетерпеливо сказала она.
— Сейчас, сейчас… Кстати, господин Путилин, не хотите на минуточку заглянуть к нам?
— Уже поздно, — заметила баронесса. — Я едва держусь на ногах.
— Ты можешь лечь, а мы с господином Путилиным выпьем по рюмке коньяку. Не возражаете?
— С удовольствием.
Нейгардты жили в одном подъезде с Зеленским, на втором этаже.
— Вы не знаете главного, — поднимаясь по лестнице, говорил барон, счастливый, видимо, своим приобретением. — Ведь это всего лишь позолоченное серебро! Представляете? Казалось бы, грош цена в базарный день. Но вся прелесть в том, что медальончик-то исторический, отчеканен по личному секретному распоряжению Екатерины Великой.
— По секретному? — заинтересовался Иван Дмитриевич.
— Выпьем коньячку, я вам все объясню.
— А откуда вам известен этот царский секрет?
— Ювелир сказал, у которого мы купили. Да вы, наверное, знаете его лавку. Неподалеку от Спасской части.
— Лавка Зильбермана?
— Она самая.
Вошли в квартиру. Баронесса тотчас удалилась к себе, сопровождаемая лебезящей горничной. Та прямо на ходу начала что-то на ней отстегивать и развязывать, и Нейгардт поспешно повел гостя на мужскую половину дома. Появился обещанный коньяк, две рюмки.
— Так вот, — сказал он, — такие медальончики императрица дарила своим любовникам… Ваше здоровье!
— Ваше…
— Быть может, его носил на груди сам Потемкин. Или один из братьев Орловых.
— Удивительно, просто удивительно. Это вам тоже Зильберман рассказал?
— Да, он ведь не только ювелир, но и антиквар. И он честно предупредил нас с баронессой, что это позолоченное серебро, не более того. Я полагаю, императрица нарочно выбрала такой непритязательный материал. Золото и бриллианты нужны тому, чье могущество не бесспорно.
— На медальоне, кажется, изображено созвездие Большой Медведицы…
— Как это вы различили в темноте?
— И надпись я успел прочесть. ЗНАК СЕМИ ЗВЕЗД ОТКРОЕТ ВРАТА. Что она означает? — спросил Иван Дмитриевич, не сумев скрыть волнения и чувствуя, что выдал себя голосом.
Но барон, похоже, не обратил внимания.
— Вы ухватили самую суть, — засмеялся он. — Сразу видать, что сыщик. Загадочная надпись, да? Зильберман не мог объяснить ее смысл, но в конце концов я своим умом дошел. Вспомните, кого европейцы называют русским медведем?
— Нашего государя, что не делает им чести.
— Верно. А медведица… словом, понятно. Что большая, тоже понятно. Ведь Екатерина-то — Великая! То есть любовь императрицы открывает все врата. Все! Стоит лишь предъявить привратникам пропуск… Еще по рюмочке?
— Нет, благодарю. Мне пора.