— Ступай, — велел Иван Дмитриевич, — в госпиталь, узнай, жив Петров или помер. И сразу мне доложишь.
— Но я бы хотел поприсутствовать…
— Ступай, ступай!
Проводив Гайпеля довольным взглядом, Шитковский сказал:
— Я у него на жалованье состою.
— У кого?
— Про кого ты спрашивал. У Нейгардта.
Иван Дмитриевич сокрушенно покачал головой:
— Ну-у, брат! Не ожидал я от тебя.
— Ваня, — улыбнулся Шитковский, — чему ты так-то удивляешься? У меня полицейское жалованье одно, а детишек дома — трое.
— Сколько бы ни было. Это ведь должностное преступление, судом пахнет.
— Перестань, — все так же спокойно отвечал Шитковский. — Дело житейское. Я одно жалованье у государя императора получаю, другое— у барона Нейгардта. Ты одно у государя, другое — у господина Павловецкого. Не так разве?
Иван Дмитриевич смутился. Как же Федька, зараза, проник в эту тайну? Павловецкий был редактор одной московской газеты. Раз в неделю, пользуясь к тому же бесплатной казенной почтой, Иван Дмитриевич пересылал ему подробный отчет о случившихся в Петербурге уголовных происшествиях, за что ежемесячно получал десять рублей. Существенное добавление к семейному бюджету. Это, разумеется, было против правил, и начальство ни о чем не подозревало.
Он стал оправдываться, что да, уставом запрещено, но устав давно устарел, во Франции, например, и вообще во всех цивилизованных странах полицейские сами в газетах пишут. Что тут за преступление?
— Не мельтеши, — перебил Шитковский. — Что ты мне-то объясняешь? Мы с тобой лучшие агенты, нам равных нет. Это все начальство наше, оно виновато. Скрывают от государя правду.
— Какую правду?
— Чего мы стоим по настоящей цене. Знал бы государь, он бы нам жалованье полковничье, рублей семьсот в год, — раз, казенный выезд — два. Что детишек в пажеский корпус, про то уж и не говорю.
— Я тебе серьезно, — опять начал было Иван Дмитриевич. — Мы с Павловецким друзья, он мне по дружбе десять рублей платит, и я ему по дружбе. Ничего худого я не делаю. Какая кому беда?
— Так и меня Нейгардт ни убивать, ни грабить не посылает. Все больше по мелочи. Вызнать что, припугнуть кого или, наоборот, подмазать.
За стеной, в соседней комнате, Гнеточкин ходил из угла в угол. Половицы скрипели не умолкая. Одним ухом Иван Дмитриевич слушал этот скрип, другим внимал рассказу Шитковского. Тот говорил, что у Нейгардта с покойным Куколевым были разные темные дела на морской таможне: Петров состоял с ними в комплоте, они ему платили, чтобы пошлину или не брал, или брал бы не по тарифу, но в последнее время тот много о себе возомнил, стал запрашивать по-министерски. Ну, Нейгардт и поручил ему, Шитковскому, привести Петрова к ранжиру. Проще говоря, маленько его постращать. Убийство Куколева было к тому лучшим поводом, благо Петров сам той ночью развлекался в «Аркадии».
— Хотел поначалу на него Гайпеля спустить, — рассказывал Шитковский. — Пусть, думаю, побрешет, а потом уж я сам пойду, с ружьем. Но помощничек твой чего-то засомневался, пришлось вместе. Остальное, поди, этот болван тебе доложил. Он только одного не знает: Петров уже мертв.
— А ты как знаешь?
— По дороге доктора встретил. Тот из госпиталя возвращался.
— Что ж раньше-то не сказал?
— Ничего, пускай побегает. Нашел тоже себе помощничка!
— Мне-то его начальство подсунуло, а ты сам завербовал.
— Да-а, на свою голову… Что, побредем помаленьку?
— Обожди, — сказал Иван Дмитриевич. — Значит, Петров мертв и перед смертью у него был кто-то, кого ты не разглядел.
— Клянусь, Ваня! Хоть железом жги.
— А не мог это быть сам Нейгардт?
— Не знаю. Человек он поганый, но убить… Нет, не думаю.
— Они с баронессой недавно только домой вернулись. Будто бы в театр ездили.
— Он говорил мне.
— А ты к нему пошел, чтобы рассказать про Петрова?
— Еще-то зачем? Он мне жалованье платит, я должен был его известить.
— И как барон к этому отнесся?
— Философически, — сказал Шитковский.
— Вот ты говоришь, твой Нейгардт убить не способен. Кто же тогда старшего Куколева отравить пытался?
— Сомневаюсь, что он. Хотя все может быть, если ему Панчулидзев прикажет.
— А князь может приказать?
— Он все может. Если ему кто на карман наступит, со свету сживет.
— Покойник-то не наступал?
— Вряд ли. Куда ему!
— И какие у Нейгардта с Панчулидзевым дела?
— Всякие. Князь как губернатор при казне состоит, ну и не зевает. Казна у нашего государя большая, и дел много. Но ты, Ваня, сюда не лезь, не рекомендую.
— И последнее, — сказал Иван Дмитриевич. — Если ты все про всех знаешь, сделай милость, объясни мне, чего наши так переполошились из-за этого Куколева. Вроде не по чину.
— Не из-за него, умник!
— А из-за кого?
Шитковский глазами показал, что нужно плотнее закрыть дверь, и когда это было исполнено, сообщил вполголоса:
— Вся закавыка в одной великой княгине. -
— Имя знаешь?
— Нет. Никто из наших не знает.
— Не врешь?
— Вот те крест!
— И при чем тут она?
— Понимаешь, — посерьезнел Шитковский, — у графа Шувалова есть один доверенный человечек, мой кум, и он по секрету шепнул мне, что у этой княгини с твоим Куколевым был полнокровный, так сказать, романчик-с.
— Не может быть! — усомнился Иван Дмитриевич.
— Почему? В наше время все бывает. Не знаю, где она его подцепила, чем он ее прельстил, но могу предположить, что за это его, голубчика, на тот свет и отправили.
— Кто?
— Вот вы с Гайпелем и разбирайтесь, коли вам жить надоело. А мы еще поживем, винца попьем.
— Странно. Почему тогда от меня требуют как можно скорее найти убийцу?
— А что бы ты на их месте от полиции требовал? Чтобы убийцу ни в коем случае не искать? Он, мол, доброе дело сделал, пусть себе гуляет. Так, что ли?
Иван Дмитриевич потрясенно молчал. Ай да Куколев! Кто бы мог подумать?
— Ты, конечно, делай что положено, расследуй, — на прощанье посоветовал Шитковский, — но не увлекайся. Гайпеля тоже укороти. Если ухватишься за какую-то ниточку, не разматывай, а рви сразу к чертовой матери. Не то, глядишь, и с тобой что-нибудь нехорошее приключится. А у тебя, Ваня, сынишка маленький, жена дура. Пропадут без тебя.
Гнеточкин вышел проводить их на площадку. Иван Дмитриевич с чувством пожал ему руку:
— Благодарю, вы меня очень выручили.
— Ничего-ничего, по-соседски, — отвечал тот, моргая слипающимися глазками.
Казалось, им сейчас владеет единственное желание: скорее забраться в постель и уснуть.
Шитковский уже спускался по лестнице, а Иван Дмитриевич, задержав руку Гнеточкина в своей, спросил:
— Знаете акварель в гостиной у Якова Семеновича?
— Разумеется. Рябинин рисовал.
— Кто вам сказал?
— Никто, сам вижу. Его манеру не спутаешь ни с чьей другой.
— А какова главная идея этого рисунка?
— Не знаю. Нет там никакой идеи.
— Ну не идея. Смысл.
— Смысл?
— Да, смысл. В чем он?
— В неотвратимости возмездия, — с какой-то мрачной энергией, которую трудно было заподозрить в нем еще секунду назад, выговорил Гнеточкин.
Ничего больше он сказать не успел. Его мадам, неслышно подкравшись сзади, буквально силой втащила мужа в прихожую и захлопнула дверь.
3
Чтобы немного остынуть перед разговором с женой, Иван Дмитриевич не стал сразу звонить к себе в квартиру. Он спустился на улицу, минут десять постоял под моросящим дождиком, посасывая трубочку, оцененную Нейгардтом в пятьдесят рублей. Нужно было хорошенько обдумать сложившуюся ситуацию и решить, что делать дальше, но думалось главным образом о том, почему Шитковский назвал его жену дурой. В конце концов он все-таки поднялся к себе на этаж, позвонил.