После поцелуя у беседки (а больше ничего и не было) она долго стояла перед зеркалом, смотрела на свое отражение и ненавидела его: круглолицая, румяная, с глупейшей толстой косой. И эти ужасные розовые уши, при малейшем волнении пламенеющие, как маки!
Потом Петя, отгостив у двоюродной бабушки, вицегубернаторовой вдовы, укатил на "Трансконтинентале" обратно, а Маша принялась считать дни, остававшиеся до совершеннолетия, - выходило как раз сто, как у Наполеона после Эльбы. На уроках истории, помнится, ужасно жалела императора - надо же, вернуться к славе и величию всего на каких-то сто дней, а тут поняла: сто дней это ого-го сколько.
Но всё когда-нибудь кончается. Миновали и сто дней. Вручая дочери в день рождения подарок - серебряные ложечки для будущего семейного очага - родители и не подозревали, что для них пробил час Ватерлоо. У Маши уж и выкройки невообразимо смелых нарядов собственного изобретения все были сделаны. Еще месяц тайных ночных бдений над швейной машинкой (тут-то время летело быстро), и сибирская пленница была совсем-совсем готова к превращению в Коломбину.
Всю долгую железнодорожную неделю воображала, как будет поражен Петя, когда откроет дверь и увидит на пороге - нет, не робкую иркутскую дурочку в скучном платьице из белого муслина, а дерзкую Коломбину в развевающейся алой накидке и расшитой жемчугом шапочке со страусовым пером. Тут бесшабашно улыбнуться и сказать: "Как сибирский снег на голову, да? Делай со мной, что хочешь". Петя, конечно, задохнется от такой смелости и от ощущения своей безграничной власти над тонким, будто сотканным из эфира созданием. Обхватит за плечи, вопьется жадным поцелуем в мягкие, податливые губы и повлечет незваную гостью за собой в окутанный таинственным сумраком будуар. А может быть, со страстью молодого необузданного сатира овладеет ею прямо там, на полу прихожей.
Однако живое воображение немедленно нарисовало сцену страсти в антураже зонтичных подставок и калош. Путешественница поморщилась, устремив невидящий взгляд на отроги Уральских гор. Поняла: алтарь грядущего жертвоприношения нужно подготовить самой, нельзя полагаться на волю, случая. Тогда-то и всплыло в памяти чудесное слово - "Элизиум".
Что ж, пятнадцатирублевая декорация, пожалуй, была достойна священного обряда.
Маша - нет, уже не Маша, а Коломбина-обвела ласкающим взором стены, обитые лиловым атласом-муаре, пушистый узорчатый ковер на полу, воздушную мебель на гнутых ножках, покривилась на обнаженную наяду в пышной золотой раме (это уж слишком).
А потом заметила на столике, подле зеркала, предмет еще более роскошный - самый настоящий телефонный аппарат! Персональный, расположенный прямо в нумере! Подумать только!
И сразу же возникла идея, по своей эффектности превосходящая первоначальную - просто предстать на пороге. Предстать-то предстанешь, а ну как не застанешь дома? Да и провинциальной бесцеремонностью отдает. Опять же зачем ехать, если падение (которое одновременно и головокружительный взлет) произойдет здесь, на этой катафалкообразной кровати с резными столбиками и тяжелым балдахином? А телефонировать - это современно, элегантно, столично.
Петин отец-врач, у него дома обязательно должен быть аппарат.
Коломбина взяла со столика изящную брошюру "Московские телефонные абоненты" и - надо же - сразу раскрыла ее на букве "Л". Вот, пожалуйста: "Теренций Савельевич Лилейко, д-р медицины - 3128". Разве это не перст судьбы?
Она немножко постояла перед лакированным ящиком с блестящими металлическими кружками и колпачками, сконцентрировала волю. Отчаянным движением покрутила рычажок, и когда медный голос пропищал в трубку: "Центральная", быстро произнесла четыре цифры.
Пока ждала, вдруг сообразила, что заготовленная фраза для телефонного разговора не годится. "Какой сибирский снег? - спросит Петя. - Кто это говорит? И с какой стати я должен с вами, сударыня, что-то делать?"
Для куражу раскрыла купленный на вокзале костяной японский портсигар и закурила первую в жизни папиросу (пахитоска, которую Маша Миронова один раз зажгла в пятом классе, не в счет - тогда она еще понятия не имела, что табачный дым полагается вдыхать).
Оперлась локтем о столик, повернулась к зеркалу чуть боком, прищурила глаза. Что ж - недурна, интересна и даже, пожалуй, загадочна.
- Квартира доктора Лилейко, - послышался в трубке женский голос. - Кого вам угодно?
Курильщица немножко растерялась - почему-то была уверена, что подойдет непременно Петя, однако тут же выругала себя. Какая глупая! Разумеется, он живет не один. Там и родители, и прислуга, и еще, возможно, какие-нибудь братья и сестры. Получалось, что, в сущности, она знает о нем совсем немного: что он студент, пишет стихи, замечательно говорит о красоте трагической смерти. И еще что целуется он гораздо лучше, чем Костя Левониди, бывший будущий жених, решительно отставленный за скучную положительность и приземленность.
- Это знакомая Петра Теренциевича, - пролепетала Коломбина самым тривиальным манером. - Некто Миронова.
Через минуту в трубке зазвучал знакомый баритон с обворожительной московской растяжкой:
- Хелло? Это госпожа Миронова? Помощница профессора Зимина?
К этому моменту обитательница шикарного нумера уже взяла себя в руки. Пустив в раструб аппарата струйку сизого дыма, прошептала:
- Это я, Коломбина.
- Кто-кто? - удивился Петя. - Так вы не госпожа Миронова с кафедры римского права? Пришлось пояснить непонятливому:
- Помнишь беседку над Ангарой? Помнишь, как ты называл меня "Коломбиной"? - И сразу после этого отлично встала дорожная заготовка. - Это я. Как сибирский снег на голову. Приехала к тебе. Делай со мной, что хочешь. Знаешь отель "Элизиум"? - После звучного слова она сделала паузу. - Приезжай. Жду.
Проняло! Петя часто задышал и стал говорить гулко - вероятно, прикрыл трубку ладонью.
- Машенька, то есть Коломбина, я ужасно рад, что вы приехали... - Они и в самом деле были в Иркутске на "вы", но сейчас это обращение показалось искательнице приключений неуместным, даже оскорбительным. - Действительно, как снег... Нет, то есть это просто замечательно! Только прибыть к вам сейчас я никак не смогу. У меня завтра переэкзаменовка. Да и поздно, маменька пристанет с расспросами...
И дальше залепетал что-то уж совсем жалкое о проваленном экзамене и честном слове, данном отцу.
Отражение в зеркале захлопало светлыми ресницами, уголки губ поползли книзу. Кто бы мог подумать, что коварный соблазнитель Арлекин перед любовной эскападой должен отпрашиваться у маменьки. Да и зря потраченных пятнадцати рублей было ужасно жалко.
- Зачем вы в Москву? - прошептал Петя. - Неужто специально для того, чтобы свидеться со мной?
Она рассмеялась - получилось очень хорошо, с хрипотцой. Надо полагать, из-за папиросы. Чтобы не слишком заносился, сказала загадочно:
- Встреча с тобой - не более чем прелюдия к иной Встрече. Ты меня понимаешь?
И продекламировала из Петиного же стихотворения:
Жизнь прожить, как звенящую строчку.
Не колеблясь, поставить в ней точку.
Тогда, в беседке, прежняя, еще глупенькая Маша со счастливой улыбкой прошептала (теперь стыдно вспомнить): "Это, верно, и есть счастье". Московский гость снисходительно улыбнулся: "Счастье, Машенька, это совсем другое. Счастье - не мимолетное мгновение, а вечность. Не запятая, а точка". И прочел стихотворение про строчку и точку. Маша вспыхнула, рывком высвободилась из его объятий и встала на самый край обрыва, под которым вздыхала темная вода. "Хочешь, поставлю точку прямо сейчас? - воскликнула она. - Думаешь, испугаюсь?"
- Вы... Ты это серьезно? - прозвучало в трубке совсем уж тихо. - Не думай, я не забыл...
- Еще бы не серьезно, - усмехнулась она, заинтригованная особенной интонацией, прозвучавшей в Петином голосе.
- Одно к одному... - зашептал Петя непонятное. - Как раз и вакансия... Рок. Судьба... Эх, была не была... Вот что... Давайте, то есть давай встретимся завтра, в четверть девятого... Да, именно в четверть.