А чхоть бы и серебряные - невелико богатство.
Прут железный, которым в стены стучал, с собой взял, крыс гонять. Да и вообще сгодится - приятный он был на ощупь, ухватистый.
КАК СЕНЬКА ПОПАЛСЯ
Хоть и не оказалось в схроне сокровища, все же, когда вылез из лаза в погреб с кирпичными опорами, задвинул камни на место. Надо будет вернуться с хорошей масляной лампой да получше поискать. Вдруг чего не углядел?
С того места, где "крот" спрашивал, к какому выходу вести, Сенька теперь пошел не вправо, а влево, чтоб в Ветошный подвал не угодить. Снова мимо двери ходить, за которой мертвяки безглазые лежат? Благодарствуйте, нам без надобности.
Теперь Скорик сам на свою отчаянность удивлялся - как это он после такой страсти не побежал из Ерохи со всех ног, а еще сокровище искать полез? Тут либо одно, либо другое: или он все ж таки пацан крепкий, или сильно жадный - корысть в нем злее страха.
Про это и думал, когда через боковую дверь к Татарскому кабаку вышел.
Из ночлежки вышел - зажмурился от света. Это ж надо, утро уже, солнышко на колокольне Николы-Под-копая высверкивает. Всю ночь под землей проползал.
Шел Сенька Подколокольным переулком, на небо смотрел, какое оно чистое да радостное, с белыми кружавчиками. Чем на облачка пялиться, лучше б по сторонам глядел, дурень.
Налетел на какого-то человека - твердого, прями налитого всего. Ушибся об него, а человек и не шелохнулся.
Мама родная - китаец!
От всяких разных событиев Сенька про него и думать позабыл, а он, двужильный, всю ночь на улице проторчал. И это за семьдесят копеек! А кабы бусам этим паршивым цена в трешник была, наверно, вовсе бы удавился.
Улыбнулся косоглазый:
- Добурое утро, Сенька-кун.
И лапу короткопалую тянет - за ворот ухватить.
Хрена!
Скорик ему прутом железным, который из подземелья, по руке хрясь!
Жалко отдернул, идол вертлявый.
Охо-хо, снова-здорово, давно наперегонялки не бегали. Развернулся Сенька и припустил вдоль по переулку.
Только на сей раз утек недалеко. Когда пробегал мимо нарядного господина с тросточкой (и как только такой франт забрел на Хитровку), зацепился карманом за набалдашник. Чудно, что у гуляльщика тросточка из руки не выдернулась, как следовало бы, а наоборот, Сенька к месту прирос.
Франт слегка тросточку на себя потянул, а вместе с нею и Сеньку. Человек был солидный, в черной шелковой шляпе трубой, с крахмальными воротничками. И рожа гладкая, собой красивая, только немолодой уже, с седыми висками.
- Отцепляйте меня скорей, дяденька! - заорал Сенька, потому китаец уже совсем близко был.
Не бежал, неспешно подходил.
Вдруг красивый господин усмехнулся, усишками черными шелохнул и говорит, немножко заикаясь:
- К-конечно, Семен Скориков, я вас пущу, но не раньше, чем вы вернете мне нефритовые четки.
Сенька на него вылупился. Имя-фамилию знает?
- А? - сказал. - Чего? Какие-такие четки?
- Те самые, что вы стянули у моего камердинера Масы т-тому восемь дней. Вы шустрый юноша. Отняли у нас немало времени, заставили за собой побегать.
Только тут Скорик его признал: тот самый барин, которого он в Ащеуловом переулке со спины видал, входящим в подъезд. И виски седые, и заикается.
- Не обессудьте, - говорил дальше заика, беря Сеньку двумя цепкими пальцами за рукав. - Но Маса устал за вами г-гоняться, ему ведь не шестнадцать лет. Придется принять меру предосторожности, временно заковать вас в железа. Позвольте ваш п-прутик.
Франт отобрал у Сеньки железку, вцепился в ее концы, наморщил гладкий лоб и вдруг как закрутит прут у Скорика на запястьях! Легко так, словно проволоку какую.
Вот это силища! Скорик так поразился, что даже кричать не стал - чего, мол, сироту обижаете.
А силач поднял точеные брови - вроде бы сам своей мощи удивился - и говорит:
- Интересно. Позвольте п-полюбопытствовать, откуда у вас эта штуковина?
Сенька ответил, как положено:
- Откуда-откуда, дала одна паскуда, велела сказать, что ей на вас .
Позвольте п-полюбопытствовать, откуда у вас эта штуковина?
Сенька ответил, как положено:
- Откуда-откуда, дала одна паскуда, велела сказать, что ей на вас ...
Руки были, будто в кандалах, нипочем из железной петли не вытянуть, сколько ни елозь.
- Что ж, вы правы, - мирно согласился усатый. - Мой вопрос нескромен. Вы вправе на него не отвечать. Так где мои четки?
Тут и китаец подошел. Сенька зажмурился - сейчас будет бить, как Михейку с пацанами.
И само вырвалось:
- У Ташки! Подарил ей!
- Кто это - Тасъка? - спросил китаеза, которого франт назвал Масой.
- Маруха моя.
Красивый господин вздохнул:
- Я понимаю, неприятно и неприлично забирать назад у д-дамы подарок, но поймите и вы меня, Семен Ско-риков. Эти четки у меня лет пятнадцать. Знаете ли, привыкаешь к вещам. К тому же с ними связано некое особенное в-воспоминание. Пойдемте к мадемуазель Ташке.
За "мамзель" Сенька обиделся. Почем он знает, что его маруха - мамзелька? То есть, Ташка, конечно, мам-зелька и есть, но ведь ничего такого про нее сказано не было. Может, она порядочная. Хотел Скорик заступиться за Ташкину честь, сказать оскорбителю грубость, но посмотрел в его спокойные голубые глаза повнимательней и грубить не стал.
- Ладно, - пробурчал, - пошли. Двинули назад по Подколокольному.
Желтомордый Маса держал прут, которым Сеньку повязали, за один конец, а второй мучитель шел сам по себе, постукивал по булыге тросточкой.
Стыдно было Скорику, что его, будто собачонку, на поводке ведут. Увидит кто из пацанов - срамота. Поэтому старался идти поближе к китайцу, вроде как дружба у них или, может, общее дело. Тот понял Сенькино страдание: снял свой пиджачок, накинул сверху на стянутые руки. Тоже ведь человек, понятие имеет, хоть и нерусская душа.
Возле главного входа в Ероху, на углу, толпился народ. В самых дверях торчала фуражка с бляхой. Городовой! Стоял важный, строгий, никого внутрь не пускал. Сенька-то сразу понял, что за оказия - не иначе порезанных Синюхиных нашли, а в толпе говорили разное.
Один, по виду тряпичник, что ветошь по помойкам собирают, громко объяснял:
- Энто теперь вышло такое от начальства указание. Ероху закрыть и инфекцией опрыскать, потому как от ней на всю Москву бациллы.
- Чего от ней? - испугалась баба с перебитым носом.
- Бациллы. Ну, там мыша или крыса, если по-простому. А от них проистекает холера, потому что некоторые, кто в Ерохе проживает, этих бацилл с голодухи жрут, а после их с крысиного мяса пучит. Ну, начальство и прознало.
- Что вы врете, уважаемый, только людей смущаете, - укорил тряпичника испитой человек в драном сюртучишке, не иначе из каляк, как покойник Синюхин. - Убийство там случилось. Ждут пристава со следователем.
- Ага, стали бы из-за такой малости огород городить, - не поверил тряпичник. - В "Каторге" вон нынче двоих порезали, и ничего.
Каляка голос понизил:
- Мне сосед рассказывал, там ужас что такое. Будто бы порешили детей малых, видимо-невидимо.
Вокруг заохали, закрестились, а барин, чьи бусы, навострил уши и остановился.
- Убили д-детей? - спросил он.
Каляка повернулся, увидел важного человека, картуз сдернул.
- Так точно-с. Сам я не лицезрел, но Иван Серафимыч из Ветошного подвала слышал, как городовой, что в участок побежал, на ходу приговаривал: "Детей не пожалели, ироды". И еще про выколотые глаза что-то. Сосед мой - честнейший человек, врать не станет. Раньше в акцизе служил, жертва судьбы, как и я. Вынуждены прозябать в сих ужаснейших местах по причине...
- Выколотые глаза? - перебил Сенькин поимщик и сунул каляке монетку. - Вот, держите. Ну-ка, Маса, заглянем, п-посмотрим, что там стряслось.
И пошел прямо к двери ночлежки. Китаец потянул Скорика следом. Вот уж куда Сеньке ни за какие ковриги идти не хотелось, так это в Ветошный подвал.
- Да чего там смотреть? - заныл Сенька, упираясь.