Он с нежностью произнес:
— Для тебя, Санча, у меня всегда найдется время.
Но Александр решил, что Чезаре должен стать его преемником на папском престоле, а Хуан — крепить могущество дома Борджа в светских делах. И неважно, что Чезаре не имел никакого призвания к участи, избранной для него отцом, а Хуану недоставало способностей. Решение Александра было окончательным и бесповоротным.
Однажды прохладным днем я забрела далеко в сад и оказалась в зарослях роз и лабиринте живых изгородей из самшита.
В тот день я была погружена в размышления о детях — или, точнее, об их отсутствии. Когда я только приехала в Рим, Александр постоянно поддразнивал нас с Джофре, спрашивая, когда же мы обзаведемся детьми. Но через некоторое время, когда у нас так никто и не появился, он прекратил эти разговоры. Кажется, Джофре это особо не беспокоило, но мне казалось, что мы втайне посматриваем друг на друга и размышляем, кто же виноват. Может, это я бесплодна? А может, всему виной левое яичко Джофре, которое так полностью и не опустилось в мошонку?
Правда, первые два года моего брака я не хотела детей и потому постоянно пользовалась водой с лимонным соком. Однако несколько месяцев назад мне пришло в голову, что ребенок не только придал бы мне определенный престиж в глазах его святейшества, но, возможно, стал бы и неким залогом безопасности.
Хотя члены семейства Борджа знали, что Джофре не сын Александру, он был признан таковым посредством папской буллы, и потому его дети будут считаться внуками Родриго, со всеми вытекающими из этого правами. Кроме того, среди Борджа видимость ценилась выше факта.
И я настолько обожала Чезаре, что одна мысль о ребенке от него производила на меня просто-таки колдовское воздействие; любовь превратила материнство из обязанности в привилегию.
Я свернула за поворот и очутилась в тупике; бронзовый херувим лил воду из кувшина в мраморный фонтан.
А еще я обнаружила, что я не одна. Там стоял Хуан, облаченный в алый атласный камзол и шафрановые брюки; на этот раз он был без шляпы или тюрбана. Со времен своей провалившейся кампании он начал отращивать усы, но у него, как и у Джофре, растительность на лице была неболбшая.
Он уставился на меня, широко расставив ноги и подбоченясь. На лице его играла обычная самодовольная ухмылка.
— Ну что ж, — с некоторым злорадством произнес он. — Чудный солнечный день. Правда, немного холодновато… Но так даже лучше для романа.
— Значит, вам лучше отправиться куда-нибудь в другое место, — ответила я, инстинктивно потянувшись за стилетом. — Во мне вы романтических стремлений не найдете.
Лицо его изменилось и закаменело.
— Я — человек решительный, — сказал он, и что-то в его голосе заставило меня оглянуться: не найдется ли в пределах слышимости кого-нибудь, кого можно будет позвать на помощь. — Скажите, донна Санча, — Хуан шагнул ко мне, вынудив меня отступить на шаг, — как так получается, что вы находите Чезаре настолько привлекательным, а я не внушаю вам ничего, кроме отвращения?
— Чезаре — мужчина, — сказала я, специально подчеркнув последнее слово.
— А я — нет? — Хуан недоуменно развел руками. — Чезаре — всего лишь книжный червь. Он мечтает о битвах, но на самом деле не знает ничего, кроме канонического права. Он может болтать о стратегии, сколько ему заблагорассудится, но на деле он способен лишь разглагольствовать на латыни. Он, в отличие от меня, никогда не испытал себя в битве.
— Верно, — ответила я. — И это испытание показало вашу негодность. Как только вас зацепили мечом, вы тут же кинулись наутек, плача, как дитя.
Уголки рта Хуана опустились. Он стремительно шагнул ко мне и ударил меня кулаком в лицо — с такой силой, что я полетела в кусты.
— Сука, — сказал он. — Я научу тебя уважать тех, кто выше тебя по положению.
Как только вас зацепили мечом, вы тут же кинулись наутек, плача, как дитя.
Уголки рта Хуана опустились. Он стремительно шагнул ко мне и ударил меня кулаком в лицо — с такой силой, что я полетела в кусты.
— Сука, — сказал он. — Я научу тебя уважать тех, кто выше тебя по положению. Я всегда беру то, что хочу, и ни ты, ни Чезаре не сможете мне в этом помешать.
Шипы впились в мою одежду и тело. Я попыталась высвободиться, но прежде, чем мне это удалось, Хуан уже был рядом. Он схватил меня за руки, выволок из куста и швырнул на усыпанную гравием дорожку.
За миг до того, как он упал на меня, я успела выхватить стилет и полоснуть Хуана по груди. Клинок с легкостью распорол ткань, и я почувствовала, что он задел тело. Вырвавшийся у Хуана вскрик и расползшееся на камзоле темное пятно подтвердили это.
Я ожидала, что он пустится наутек, как это произошло на войне. И действительно, на миг Хуан отшатнулся. Он прикоснулся к ране — на лице его было написано смятение и нежнейшая любовь к себе, — потом взглянул на окровавленные пальцы. И при виде крови, хоть ее и было немного, его глаза зажглись ненавистью. Хуан хрипло позвал:
— Джузеппе!
Кусты самшита зашуршали, и оттуда появился какой-то слуга. Джузеппе был чуть ли не наполовину выше Хуана и вдвое шире его. Вот тут я и вправду испугалась. Я быстро села и взмахнула стилетом. Джузеппе рассмеялся, но во взгляде его промелькнуло беспокойство.
Он ловко толкнул меня обратно на спину и схватил за запястья с такой силой, что мне показалось, что у меня сейчас захрустят кости; оружие выпало из моей руки. Я набрала полную грудь воздуха и яростно закричала прямо ему в лицо, молясь, чтобы кто-нибудь оказался поблизости или взглянул на нас с галереи, но единственным ответом мне было журчание воды в фонтанчике с херувимом.
Джузеппе присел у меня за головой и прижал мои руки к земле, пока я пыталась брыкаться и молотила ногами. Хуан же нависал надо мной с победным видом и расстегивал гульфик.
— Итак, — шутливым тоном произнес он, обращаясь к своему подручному, — кобылка все еще необъезжена? Ну ничего, мы все равно на ней прокатимся.
Я приложила все усилия, чтобы это не было для него ни легким, ни приятным; ему пришлось давить на меня всей тяжестью, чтобы прижать к земле, а поскольку он был легче Чезаре, это стоило ему больших усилий. Но все-таки Хуан был сильнее меня, а потому преуспел. Он раздвинул мне ноги, с такой силой хватаясь за бедра, что на них остались синяки от его пальцев. Потом он вошел в меня с такой грубостью, что мне пришлось закусить губы, чтобы не кричать от боли и не доставлять ему удовольствия.
Пока Джузеппе держал меня за руки, Хуан насиловал меня, ворча, сквернословя и осыпая меня именами, которыми уважающий себя мужчина не назовет даже последнюю шлюху, и с каждым толчком щебень дорожки врезался мне в спину. Казалось, это никогда не кончится. Я заставила себя отстраниться от творящегося ужаса, от гнева на грани безумия. «Меня здесь нет, — твердила я себе. — Меня здесь нет, и ничего этого на самом деле нет…» Я изо всех сил старалась удержаться от крика и пыталась вызвать в памяти воспоминания детства, о том, как я, счастливая, играю с моим братом Альфонсо и мне ничего не угрожает.
Унижая меня, Хуан перевозбудился, и на самом деле прошло не так уж много времени, прежде чем он испустил вскрик и вскинулся; веки его затрепетали.
Глубоко вздохнув, он с намеренной грубостью вышел из меня; его теплое семя пролилось мне на бедра.
— Вот так-то, сука. Теперь ты можешь говорить, что у тебя и вправду был мужчина.
Он отнял у Джузеппе мою руку и уставился на мизинец, на котором я носила золотое колечко, подарок матери.
— Подарок на память, — ухмыльнувшись, произнес Хуан. — Памятка от моей новой любовницы, чтобы я всегда мог вспомнить этот момент.
Он сдернул кольцо у меня с руки и встал, преисполненный самодовольства.