Когда рассказ был закончен, Папа строго спросил у рыбака:
— Почему ты не сообщил об этом сразу же?
— Ваше святейшество, — дрожащим голосом откликнулся рыбак, — я не меньше сотни раз видел, как в Тибр сбрасывали мертвецов. И ни одним из них ни разу никто не заинтересовался.
Каким бы поразительным ни казалось это утверждение, я не усомнилась в его правдивости. Каждую ночь в Риме совершалось не меньше двух-трех убийств, и Тибр был излюбленным местом упокоения жертв.
— Уведите его, — тяжело произнес Александр. Стражник повиновался и вывел рыбака из зала. Когда они вышли, Папа снова спрятал лицо в ладонях. Джофре поднялся к трону.
— Отец, — произнес он, обнимая Александра, — мы слыхали об убийстве, но у нас нет никаких доказательств, что оно и вправду связано с Хуаном.
Никто из нас не посмел вспомнить вслух, что любимым конем Чезаре был белый жеребец.
— Возможно, и не связано, — пробормотал Александр. Он взглянул на младшего сына, и в глазах его мелькнула надежда. — Возможно, мы горюем совершенно попусту. — Он испустил дрожащий смешок. — Если это и вправду так, надо придумать для Хуана какое-нибудь ужасное наказание, чтобы он больше не пугал нас!
Он разрывался между страхом и надеждой. Потому мы пробыли с ним еще час, до тех пор, пока не явился третий стражник.
Завидев выражение его лица, Александр испустил протяжный вопль. Джофре разрыдался. Ужас, которым полны были глаза молодого солдата, недвусмысленно сообщал, с какой новостью тот явился. Стражник подождал, пока стенания не стихнут настолько, чтобы его могли расслышать.
— Ваше святейшество… Найдено тело герцога Гандийского. Его отнесли в замок Сант-Анджело, чтобы обмыть перед погребением.
Александра невозможно было ни удержать, ни переубедить: он требовал, чтобы ему дали возможность взглянуть на тело Хуана, пускай оно еще и не приготовлено для обозрения, потому что иначе он не поверит, что его сын мертв.
Мы с Джофре отправились вместе с ним и вошли в комнату, где женщины собирались обмывать тело; они поклонились, потрясенные присутствием его святейшества, и быстро исчезли, оставив нас одних.
Тело Хуана было накрыто покрывалом; Джофре почтительно снял его.
По комнате тут же разнеслось зловоние. Труп пробыл в реке ночь и день, и это в середине лета.
Хуан гротескно изменился, но остался узнаваем. От воды его тело раздулось вдвое; одежда была изорвана, и живот выпирал из-под камзола. Пальцы сделались толстыми, словно сосиски. На него трудно было смотреть: распухший язык вывалился изо рта, распахнутые глаза подернуты белесой пленкой, мокрые волосы и грязь прилипли к лицу. Кровь вытекла из множества колотых ран, и кожа приобрела мраморный оттенок. И самое тяжкое: горло было разрезано от уха до уха, и в зияющую рану набился ил, листья и щепки.
Александр вскрикнул и рухнул. Наших с Джофре объединенных усилий оказалось недостаточно, чтобы поставить его на ноги.
Из-за жары Хуана похоронили сразу же, как только удалось вымыть его и переодеть. Гроб несли доверенные придворные Хуана; их сопровождало несколько священников. Мы с Джофре смотрели из папских покоев, как освещенная светом факелов процессия направилась в собор Санта Мариа дель Пополо, где Хуана похоронили рядом с его давно скончавшимся братом Педро Луисом.
Папа на похоронах не присутствовал, но он рыдал так громко, что мы с Джофре не слышали других плакальщиков. Мы остались с ним на эту ночь — нам так и не удалось уговорить его поесть, попить или поспать — и ни тогда, ни позднее не обмолвились ни словом о подозрительном отсутствии Чезаре.
ОСЕНЬ 1497 ГОДА
Глава 22
Смерть Хуана повлекла за собой расследование, которое вели самые выдающиеся из кардиналов Александра, и в том числе Чезаре, устроивший настоящее представление из словесных нападок на подозреваемых.
Первым под подозрение попал Асканио Сфорца, тот самый кардинал, чей гость оскорбил Хуана и был повешен за это преступление. Чезаре принялся поносить Сфорцу, но кардинал оказался мудр: он и не подумал обижаться на обвинения, а вместо этого во всем шел Чезаре навстречу, твердя, что ему нечего скрывать. Вскоре это подтвердилось, и Чезаре неохотно извинился.
Допросили и других врагов — Хуан обзавелся ими во множестве, — но ни время, ни настойчивость не дали никаких ключей к разгадке.
Или, возможно, их появилось слишком много; не прошло и трех недель с момента злодеяния, как Александр велел прекратить поиски убийцы. Я уверена, что в глубине души он знал, кто виновник, и в конце концов отказался от попыток убедить себя в ином.
На это время Чезаре благоразумно покинул Рим по официальным делам — отправился в качестве кардинала-легата руководить коронацией моего дяди Федерико. При иных обстоятельствах я непременно воспользовалась бы этой возможностью, чтобы навестить Альфонсо и мадонну Трузию; но Папа Александр оказался не единственным, кто погрузился в скорбь. Смерть Хуана глубоко опечалила Джофре, невзирая на зависть, которую он испытывал к любимчику Папы. Я чувствовала себя обязанной остаться с ним.
Но Джофре в своей печали не забыл о других; он попросил меня навестить Лукрецию.
— Пожалуйста, — попросил он. — Она там совсем одна в этом Сан-Систо, а я слишком оглушен горем, чтобы утешить ее. Она нуждается в женском сочувствии.
Я не доверяла Лукреции; ее искреннее расположение ко мне ничуть не помешало ее роману с Чезаре, хотя она и знала, что я люблю его. Она знала также о его честолюбивом стремлении стать гонфалоньером и могла одобрять смерть Хуана — или, возможно, даже приложила к этому руку.
И тем не менее я отправилась в монастырь — из уважения к желанию моего мужа. В дверях покоев Лукреции меня снова встретила Пантсилея; красивое смуглое лицо служанки снова было напряженным, и на нем читалось отчаяние.
— Хоть вы и забрали кантереллу, мадонна, да только это ничуть не помогло, — прошептала Пантсилея. — Не смотрите на меня с таким удивлением: я знаю, что вы ее взяли. Лукреция чуть не сошла с ума, пока искала ее, да так и не нашла. Потому теперь она морит себя голодом. Она уже неделю ничего не ест и два дня не пьет.
Пантсилея провела меня во внутренние покои. Лукреция полулежала на кровати, укрывшись до пояса льняной простыней. Невзирая на середину дня, на ней была только нижняя сорочка. Лукреция была бледной как никогда, глаза и щеки ввалились, на лице было написано полнейшее безразличие. Она взглянула на меня без всякого интереса и отвернулась к стене.
Я подошла и села рядом.
— Лукреция! Пантсилея сказала, что ты не ешь и не пьешь, но так нельзя! Я знаю, что ты горюешь о брате, но он не хотел бы, чтобы ты причинила вред себе или ребенку.
— Черт со мной, — пробормотала Лукреция. — И черт с этим ребенком. Он уже проклят.
Она внимательно взглянула на Пантсилею.
— Выйди. И не вздумай подкрадываться к двери и подслушивать. Ты и так уже слишком много знаешь: просто удивительно, что ты до сих пор жива.
Пантсилея выслушала это, прикрыв рот ладонью — но не от потрясения, порожденного словами хозяйки, а от печали, которую вызывало у нее безнадежное выражение на лице Лукреции. Она развернулась — плечи ее поникли под грузом тревог — и вышла, тихо притворив за собою дверь.
Когда Пантсилея удалилась, Лукреция повернулась ко мне и заговорила с откровенностью умирающей:
— Ты сказала, что знаешь, кто отец ребенка. Уверяю тебя, Санча, ты этого не знаешь. Ты не знаешь, как жестоко тебя обманывали…
Я не колебалась ни минуты. Раз Лукреция желает быть опасно честной, то и я поступлю так же.
— Это ребенок Чезаре.
Несколько долгих мгновений Лукреция, онемев, смотрела на меня широко распахнутыми глазами; лицо ее превратилось в маску горя, гнева и ужаса.