Как я ошибалась!
Донна Эсмеральда ожидала у входа в Большой зал, чтобы отвести нас в детскую. Мы с Альфонсо были очень веселы, особенно когда нас провели мимо комнаты для уроков, где, если бы не праздник, нам предстояло бы сейчас сидеть и зубрить латынь под бдительным присмотром фра Джузеппе-Марии. Фра Джузеппе был печальным доминиканским монахом из соседнего монастыря Сан Доменико Маджоре, прославленного тем, что здесь два века назад с Фомой Аквинским заговорило распятие. Фра Джузеппе был настолько тучен, что мы с Альфонсо дали ему латинское имя фра Чена, брат Ужин. И теперь, когда нас вели мимо этой комнаты, я с серьезным видом принялась склонять наш любимый глагол.
— Сепо, — сказала я. «Я ужинаю». Альфонсо продолжил:
— Cenare. Cenavi. Cenatus.
Донна Эсмеральда закатила глаза, но промолчала.
Шутка над фра Джузеппе заставила меня хихикнуть, но одновременно с этим мне вспомнилась фраза, которую он использовал на последнем нашем уроке, когда объяснял нам дательный падеж. Deo et homnibus peccavit. «Он согрешил против Бога и людей».
Я подумала о глядевших на меня мраморных глазах Роберта. «Я хотел, чтобы они меня слушали».
Когда мы добрались до детской, к Эсмеральде присоединилась горничная, и вдвоем они принялись осторожно снимать с нас наряды, а мы нетерпеливо вертелись. Затем нас переодели в менее стесняющую одежду: меня — в свободное тускло-коричневое платье, а Альфонсо — в простую рубашку и штаны.
Дверь детской отворилась, и, повернувшись, мы увидели нашу мать, мадонну Трузию; ее сопровождала фрейлина, донна Элена, испанская дворянка. Донна Элена привела с собой своего сына, нашего любимого товарища по играм — Артуро, тощего, долговязого озорника, большого любителя побегать и полазить по деревьям; я и сама весьма любила этим заниматься. Мать сменила официальное черное платье на светло-желтое. При взгляде на ее улыбающееся лицо мне подумалось о неаполитанском солнышке.
— Малыши, — заявила она, — у меня для вас сюрприз. Мы едем на пикник.
Мы с Альфонсо радостно завопили и ухватились за нежные руки мадонны Трузии. Она повела нас из детской и дальше, по коридорам замка; донна Элена и Артуро двигались следом.
Но прежде, чем мы достигли ворот, произошла несчастливая встреча.
Мы натолкнулись на нашего отца. Его губы под иссиня-черными усами были поджаты, лоб нахмурен. Я заподозрила, что он как раз шел в детскую, дабы наказать меня. Учитывая нынешние обстоятельства, я вполне могла предположить, что это будет за наказание.
Мы резко остановились.
— Ваше высочество, — мелодично произнесла мать и поклонилась.
Донна Элена последовала ее примеру. Вместо ответа он отрывисто спросил:
— Куда это вы собрались?
— Я веду детей на пикник.
Взгляд герцога скользнул по нашей небольшой группке, затем остановился на мне. Я расправила плечи и дерзко вскинула голову, решив не выказывать ни малейших признаков разочарования, что бы он дальше ни сказал.
— Без нее.
— Но, ваше высочество, сегодня же праздник…
— Без нее. Она сегодня вела себя отвратительно. С этим следует разобраться немедленно. — Он бросил на мою мать такой взгляд, что она увяла, словно цветок на палящем солнце. — Теперь идите.
Мадонна Трузия и Элена еще раз поклонились герцогу. Моя мать и Альфонсо исподтишка, с печалью взглянули на меня, прежде чем двинуться дальше.
— Идем, — приказал отец.
Мы в молчании дошли до детской. Там отец вызвал донну Эсмеральду, дабы она была свидетельницей его официального обращения.
— Мне не полагалось бы тратить ни мгновения своего времени и внимания на бесполезную девчонку, не имеющую ни малейшей надежды унаследовать трон, тем более на бастарда.
Он не договорил, но его слова так уязвили меня, что я не могла упустить такую возможность расквитаться с ним его же монетой.
Он не договорил, но его слова так уязвили меня, что я не могла упустить такую возможность расквитаться с ним его же монетой.
— А какая разница? — быстро перебила его я. — Король — бастард, а значит, вы — сын бастарда.
Герцог ударил меня по щеке с такой силой, что у меня на глазах выступили слезы, но я не позволила им пролиться. Донна Эсмеральда слегка вздрогнула, когда он ударил меня, но все же сдержалась.
— Ты неисправима, — сказал он. — Но я не допущу, чтобы ты и дальше впустую расходовала мое время. Ты не стоишь ни единой его минуты. О соблюдении дисциплины должны заботиться няньки, а не принцы. Я лишал тебя еды, я запирал тебя в твоей комнате, но это не помогло утихомирить тебя. А ведь ты уже почти достаточно взрослая для замужества. И как мне превратить тебя в добропорядочную молодую женщину?
Он умолк и задумался. Через некоторое время он прищурился, а потом в глазах его вспыхнуло озарение. На губах заиграла холодная усмешка.
— Пожалуй, я лишал тебя не того. Ты упряма. Ты способна обходиться какое-то время без еды и прогулок, поскольку ты их любишь, но не сильнее всего. — Герцог кивнул. Его план явно нравился ему все больше и больше. — Тогда понятно, что мне нужно сделать. Ты не переменишься, пока тебя не лишат того, что ты любишь сильнее всего.
Я ощутила первый укол настоящего страха.
— Две недели, — произнес он, потом повернулся к донне Эсмеральде. — Следующие две недели ей запрещено встречаться с братом. Им не дозволяется вместе есть, вместе играть, разговаривать друг с другом и вообще не дозволено друг друга видеть. От этого зависит твоя дальнейшая судьба. Ты меня поняла?
— Поняла, ваше высочество, — натянуто отозвалась донна Эсмеральда, сузив глаза и отведя взгляд.
— Ты не можешь забрать у меня Альфонсо! — выкрикнула я.
— Могу и сделаю это.
Я заметила на суровом, безжалостном лице отца тень удовольствия. Filius Patri similis est. Каков отец, таков и сын.
Мои мысли заметались в поисках доводов. Слезы, собравшиеся на ресницах, готовы были ручьем хлынуть по щекам.
— Но… но Альфонсо любит меня! Ему же будет плохо, если он не будет видеть меня, а он — хороший сын, безукоризненный сын! Это нечестно: ты наказываешь Альфонсо за то, чего он не делал!
— Ну и каково это, Санча? — ядовито поинтересовался отец. — Каково это — знать, что из-за тебя будет плохо тому, кого ты любишь больше всего на свете?
Я смотрела на человека, породившего меня, — на человека, которому так откровенно нравилось причинять боль ребенку. Если бы я была мужчиной, а не девочкой, если бы я носила оружие, гнев завладел бы мною и я перерезала бы ему глотку на этом самом месте. В тот миг я поняла, каково это: почувствовать безграничную, бесповоротную ненависть к тому, кого прежде так безнадежно любил. Я желала причинить ему такую же боль, какую он причинил мне, и насладиться этим.
Когда он ушел, я все-таки не удержалась и заплакала. Но, глотая гневные слезы, я поклялась, что никогда больше не позволю ни одному человеку, и уж в особенности герцогу Калабрийскому, заставить меня плакать.
Следующие две недели стали для меня мукой. Я видела только слуг. Хотя мне дозволено было выходить на прогулки, если я пожелаю, я отказалась, так же как в раздражении отказывалась от большей части приносимой мне еды. Я плохо спала, и мне снилась призрачная галерея Ферранте.
Я пребывала в таком мрачном расположении духа и была настолько не похожа на себя, что донна Эсмеральда, никогда не трогавшая меня и пальцем, дважды в раздражении отвесила мне оплеуху. Я продолжала размышлять над одолевшим меня тогда импульсивным желанием убить отца. Оно пугало меня. Я начала думать, что без облагораживающего влияния Альфонсо я стану жестоким, полубезумным тираном, подобным отцу и деду, на которых я так походила.