— Опять про развёрстку будешь талдычить, Игнатович? — спросил у Булыги и, не дождавшись ответа, сел на колоду.
— Угадал, Сидорка, — сказал Булыга, спустя какое-то время. — Про развёрстку.
Людей сошлось много. Заняли все колоды, некоторые, что жили рядом, принесли свои скамейки. Курили, гомонили. Гармонист тихонько наигрывал на хромке.
— Мужики, — обратился к сходу Булыга, — вот вы на меня со своими обидами наступаете. А некоторые несознательные элементы бранят советскую власть. Бранят — потому как тёмные, текущего момента не понимают. Сдать пуд хлеба для городского пролетариата — это значит ускорить мировую революцию. Так что важнее — пуд хлеба или советская власть во всем свете? У этих людей память, как у зайца хвост. Забыли, как жили при проклятом царизме.
Булыгу, который до этого казался Сорокину не очень-то разговорчивым, прорвало, занесло в высокие сферы. Он долго громил империализм, Антанту и бандитскую нечисть. А закончил так:
— И когда мина пролетарской революции наткнётся на международный империализм, от него останутся одни… одни невоспоминания.
Он первым же и ударил в ладоши, подавая пример сходу, потом объявил, что слово имеет товарищ Сорокин.
— Он приехал сюда, товарищи сельчане, издалека. Из Москвы. Его прислало… — Булыга помолчал и закончил тихо и торжественно: — Наше правительство.
Повеяло тишиной, все устремили взгляды на Сорокина, который, сняв очки, очень уж старательно протирал их носовым платком — волновался. И в этой тишине послышался голос Сидорки:
— От правительства приехал, а где ж его хромовые сапоги и наган?
Пробежал смешок, но, правда, осторожный: люди ещё не знали, добрые или худые вести привёз этот начальник.
— Я действительно из Москвы, — начал Сорокин. — По какому именно поводу я здесь очутился, это не суть важно. Знаю, что вас интересует положение в стране, за рубежом, на фронте.
Он и рассказал об этом положении, о разрухе в стране, о нехватках и голоде в городах.
— В Белоруссии, — говорил он, — в том числе и в вашей губернии, многочисленные банды чинят кровавые расправы. Только активными усилиями всех трудящихся можно установить порядок. Землю и власть свою нужно защищать с оружием в руках. А я в уезде узнал, что из вашего села не явилось по призыву в Красную Армию девять человек. Это значит, девять дезертиров. Целое отделение!
— Мы их всех знаем, — встал Булыга. — Это двое Зуйковых, Бурбулев, Кириченки, Мозольковы…
Договорить ему не дали. Вскочил чернявый мужчина, закричал:
— Не имеешь права… Мой Евхим пошёл на службу! Пошёл…
— Ага, пошёл, да не дошёл. Сидит где-то в Вороньском болоте. Погоди, доберутся до него, — погрозил Булыга кулаком.
— Евхим бестия, — подсказал кто-то, — его и в мешке не ухватишь.
— Так вот, — продолжал Сорокин, — вышло постановление, которое и будет строго исполняться. У тех семей, где есть дезертиры, будет отнята земля, которую они получили после раздела помещичьего поля. А то что же получается? Советская власть наделяет землёй, а он, дезертир, не хочет за неё сражаться.
Вопросов было много, скорее не вопросов, а жалоб, претензий: керосину нет, соли нет, гвоздей не купишь, гроб заколотить нечем. И Сорокин отвечал, что-то обещал выяснить, в чем-то помочь, куда-то написать.
Вышел вперёд рыжий бородач в чёрном форменном кителе, с металлическими пуговицами — то ли железнодорожника, то ли телеграфиста. Остановился перед самым столом, скрестил руки на груди, спросил:
— Сказывают, в Тощицах отряд Сивака вырезал всех советчиков. Комиссар, это правда? — Спросил с ухмылочкой, явно не для того, чтобы получить ответ, а чтобы оповестить об этом сход и в первую очередь Булыгу и Сорокина.
Булыга вскочил со скамьи, впился обеими руками в край стола, лицо серое, губы дрожат — такая злость охватила его.
— А ты, Акинчик, рад? Чёрная твоя душа. Где твои два дезертира? Может, у того же Сивака? Может, они и резали там и тебе успели похвастать?
— А ты докажи, что мои сыны там, — сказал Акинчик, подчёркнуто спокойно повернулся и отошёл, смешался с сельчанами. — Докажи! — выкрикнул уже оттуда.
— Что у тебя, контра, кулацкое нутро — тут и доказывать нечего! — не сдержался Булыга, грохнул кулаком по столу. — Докажем!
Подал голос Сидорка:
— Этые Акинчики всё умеют. И на горячей сковороде сыщут холодное местечко.
…Сход завершился принятием резолюции в поддержку советской власти с просьбой прислать в волость отряд красноармейцев для защиты от банд. Было также постановлено сдать государству дополнительно сто пудов зёрна.
Расходиться не спешили. Разделившись на группки, договаривали и обсуждали то, о чем не успели сказать. Курили самосад, стреляли на закрутки бумагу — на неё был дефицит. Анюта, едва закончился сход, объявила, что будет представление. Вот многие и ждали его. Из сельсовета вынесли флаг, укрепили на стене, под флагом поставили дощатый щит, на котором был изображён красноармеец с винтовкой в руке. И надпись: «Разгромим контру!»
— Анютина работа, — с гордостью сказал Булыга Сорокину. — Сама рисовала.
И представление вскоре началось. На скамью перед щитом сели гармонист Юрка и бубнач Тимоха. Анюта подошла к ним, подняла руку, призывая к тишине.
— Товарищи и граждане! — крикнула она громко, с натугой. — Из губкома комсомола мы получили листовку с частушками про дезертиров. Из Захаричей служат в армии двенадцать бойцов. И ещё получат повестки шестнадцать. Но есть и дезертиры. Позор им! Позор! — дважды вскинула она кулачок. — Товарищи и граждане, мы сейчас пропоём вам частушки, которые клеймят этих дезертиров.
Когда она повышала голос, он делался неприятно резким, даже визгливым.
— Давай, Анюта, — подбодрил её Булыга, — пропесочь этих дезертиров по-нашенски. Пропесочь!
Анюта махнула Юрке, тот заиграл и запел:
Эх, горит моё сердечко
Ярче пламени-огня.
Отчего, моя милашка,
Саботируешь меня?
Анюта ответила:
Или ты меня считаешь
Дурою набитою?
Отчего ты не на фронте? —
Говори в открытую.
Юрка:
Шёл я верхом, шёл я лесом,
Все болотами, леском.
Дай на милую, мол, гляну
Хоть единственным глазком.
Анюта:
На войне стреляют пушки,
Бьют рабочих из мортир.
Был когда-то ты милёнок,
А теперь ты — дезертир.
Юрка:
На горе стоит калина,
Под горой ромашечка.
Истомился, измотался —
Обогрей, милашечка.
Анюта:
Не идут года обратно,
Не течёт назад река.
Пусть тебя обогревает
По заслугам губчека.
Захлопали, изо всех сил бил в ладоши Булыга. Наконец выговорил:
— Вот так и наших дезертиров обогреет губчека.
Комсомольцы исполнили ещё несколько песен, и начались танцы. Взрослые разошлись. Булыга, оставшись с Сорокиным, сказал:
— Ночевать тебе там же, у Ипполита. У него спокойнее будет. Если нападёт банда, попа не тронут.
— А вы сами банды не боитесь?
— Боюсь. Потому дома и ночую редко. Да и наган у меня, — похлопал он по оттопыренному карману брюк.
Пожали друг другу руки, распрощались.
«Так церковь и не осмотрел, — огорчённо подумал Сорокин. — Завтра с самого утра займусь».
5
А на Тощицы в самом деле напала банда Сивака. Бандиты повесили на крыльце сельсовета его председателя, секретаря, а трех активистов расстреляли. Об этом сообщил милиционер, прискакавший вечером в Захаричи. Он предупредил Булыгу, что банда может напасть и на их село. Милиционер привёз и радостное известие: в уезд прибыл конный красноармейский отряд, который вчера успел уже разгромить другую банду, Мороза, взял её главаря и три десятка бандитов.