— А вот я, — промолвил Радульфус, хмурясь, но скорее не от гнева, а от глубокой сосредоточенности, — позволю себе высказать несколько иной взгляд на то, что является ныне твоим долгом. Святой обет привязывает тебя к обители. Ты по доброй воле предпочел отречься от мира и всех мирских привязанностей. Такое обязательство нельзя сбросить, как плащ.
— Воистину я принял постриг по доброй воле, — промолвил Кадфаэль, — но в неведении, ибо не знал, что на свете есть существо, за которое я в ответе. Все прочие мирские привязанности я отверг, согласно принесенному обету. Все, но не эту. Я не могу сказать, смог бы я отречься от мира, зная, что скоро этот мир увидит мое дитя. Но так или иначе у меня есть сын, жизнь которому дал я. Ныне он томится в неволе, а я свободен. Ему, возможно, грозит беда — а я в безопасности. Святой отец, может ли Творец покинуть наименьшее из своих созданий? И может ли человек оставить в опасности свою плоть и кровь? Разве обретший потомство тем самым уже не связал себя священным и нерушимым обетом? Ведь я, пусть даже не ведая того, стал отцом прежде, чем братом.
На сей раз молчание было продолжительнее, но когда аббат заговорил, голос его звучал невозмутимо и спокойно.
— Хорошо. Изложи прямо, в чем твоя просьба.
— Я прошу твоего дозволения и благословения на поездку в Ковентри. Я хочу отправиться туда с Хью Берингаром, чтобы перед лицом короля и императрицы спросить, где скрывают моего сына, и с Божией помощью добиться его освобождения.
— А если тебя постигнет неудача?
— Тогда я продолжу свои поиски до тех пор, пока не найду Оливье и не вызволю его.
Аббат взглянул на Кадфаэля очень серьезно, ибо, по-видимому, уловил в его голосе эхо давних времен и память о дальних краях. Монах был тверд, как стальной клинок, пусть даже притупившийся и долгие годы не извлекавшийся из ножен. Его темные, осенне-карие, глубоко посаженные глаза были широко раскрыты, словно он поверял аббату все свои самые сокровенные мысли. Шестидесятипятилетний монах, за долгие годы сроднившийся с общиной и безропотно подчинявшийся орденскому уставу, неожиданно выпрямился и как бы отстранился. Он снова был один.
Аббат понял, что брат Кадфаэль не отступит.
— Если я не дам тебе дозволения, — без тени сомнения заявил Радульфус, — ты все равно уйдешь.
— Видит Бог, при всем почтении к тебе, святой отец, — уйду.
— В таком случае иди — я тебе не запрещаю. Мой долг заключается в том, чтобы сохранять и оберегать всю паству. Каждая заблудшая овца — потеря для вверенной мне обители. Благословляю тебя ехать с Хью на этот совет. Я и сам буду молиться о том, чтобы встреча в Ковентри закончилась благоприятно. Но когда оттуда все разъедутся по домам, должен будешь вернуться и ты, независимо от того, добьешься своего или нет. Отправляйся с Беринга-ром и возвращайся вместе с ним. Но если двинешься дальше — знай: ты поступаешь против моей воли, без моего разрешения и благословения.
— И ты не помолишься за меня?
— Разве я так сказал?
— Отец аббат, — промолвил Кадфаэль, — в уставе нашего ордена записано, что брат, неправо покинувший обитель, может принести покаяние и быть вновь принятым в общину — до трех раз. Всякая епитимья заканчивается, когда ты скажешь: довольно!
Глава вторая
Встреча в Ковентри была назначена на конец ноября, но задолго до намеченного дня появились несомненные свидетельства противодействия миру и согласию. Существовали влиятельные силы, желавшие сорвать совет. Филипп Фицроберт захватил в плен Реджинальда Фицроя, графа Корнуэльского, хотя граф, еще один сводный брат Матильды, был родственником самого Филиппа, выполнял поручение императрицы и имел охранную грамоту короля. Узнав об этом, Стефан приказал освободить графа, каковое распоряжение было немедленно исполнено, однако это не умалило дурных предчувствий.
— Уж коли Филипп так настроен, — промолвил Кадфаэль в беседе с Хью, когда эта история дошла до Шрусбери, — он небось и носа в Ковентри не сунет.
— Еще как сунет, — возразил Берингар. — Непременно приедет, но только для того, чтобы сеять смуту и разбрасывать «чеснок» под ноги тем, кто хочет мира. Это удобнее делать, находясь в центре событий. И, судя по тому, что я о нем знаю, он непременно захочет встретиться лицом к лицу с отцом, ибо распалился против него гневом. Филипп обязательно там будет.
Берингар внимательно присмотрелся к такому знакомому лицу старшего друга, и ему стало не по себе — так непривычно суров и серьезен был монах.
— Ну а ты, Кадфаэль? Ты твердо решил ехать со мной? И, если не добьешься своего в Ковентри, продолжить поиски без благословения аббата? Но стоит ли рисковать? Ты ведь знаешь, я сделаю все, чтобы отыскать Оливье. Нет надобности ставить на карту то, что ты, как я знаю, ценишь не меньше самой жизни.
— Жизнь Оливье для меня значит больше, — сказал Кадфаэль. — У него она вся впереди и всяко ценнее моей, почитай, уже прожитой. В этом деле у тебя свой долг, а у меня — свой. Да, я еду; Радульфус знает это. Он ничего не предлагает и ничем не грозит. Правда, он сказал, что лишит меня благословения, если я выеду за пределы Ковентри, но ни словом не обмолвился о том, как бы сам поступил на моем месте. И раз я еду по своей воле, а не по его поручению, аббатство меня снаряжать в дорогу не станет. Может, ты, Хью, раздобудешь для меня плащ, лошадку да что в суму положить?
— А заодно меч да тюфяк, чтобы ты, как заправский солдат, мог завалиться спать в караульной, — шутливо отозвался Хью. — Ежели ты расстанешься с монастырем, из тебя выйдет добрый воин. Само собой, после того как мы отыщем Оливье.
Оливье. Стоило прозвучать этому имени, и перед мысленным взором Кадфаэля предстал его сын, предстал таким, каким он увидел его впервые. Увидел за плечом той девушки, сквозь приоткрытую дверцу в воротах Бромфилдского приората снежной, морозной зимой. Овальное, с тонкими, но мягкими чертами лицо, высокий лоб и изогнутые, словно лук, губы, лицо горделивое, выразительное, с черными, отливающими золотом ястребиными глазами, обрамленное иссиня-черными волосами. Оливковые щеки и профиль, словно отлитый из бронзы. Сын Мариам был похож на мать — живая память о ней. А ведь Оливье было всего четырнадцать лет, когда он, похоронив Мариам, отправился в Иерусалим и принял веру отца, знакомого ему лишь по рассказам. Теперь же ему около тридцати, и он, возможно, уже сам стал отцом, ибо женился на Эрмине Хьюгонин, той самой девице, которую вывез через снега в Бромфилд. Ее родичи, люди знатные и влиятельные, оценили его достоинства и сочли возможным выдать Эрмину за безродного воина. А теперь его так недостает ей, а возможно, и их отпрыску. Его, Кадфаэля, внуку. Так неужто он вправе перепоручить это дело кому бы то ни было?
— Ну что ж, — промолвил Хью. — Ежели так, то едем. Нам с тобой не впервой пускаться в дорогу. Собирайся, у тебя в запасе три дня, чтобы уладить все дела и с Богом, и с Радульфусом. И уж коли в аббатстве тебе не дают мула, можешь не сомневаться — я подберу лучшего коня из конюшен замка.
Братья отнеслись к полученному Кадфаэлем разрешению отправиться в Ковентри, пусть даже оговоренному очень жесткими условиями, по-разному. Приор Роберт на собрании капитула нарочито подробно и точно сообщил, когда, куда и на сколько позволено отбыть Кадфаэлю. В словах приора звучал намек на угрозу, но едва ли стоило винить в этом Роберта — ведь разрешение аббата было половинчатым и, с точки зрения братии, совершенно необоснованным. Капитулу дали понять, что дано оно неохотно, но почему оно все же дано, никто так и не узнал. То, что Кадфаэль доверил Радульфусу, так и осталось между ними.