Дюгеклен приказал своим людям снарядить обозы и готовиться выступать, отдал приказ бретонцам – они пришли два дня назад под водительством Оливье де Мони и Заики Виллана – выдвинуться ближе к Вильнёву, чтобы с высоты террасы, где неотлучно находился святой отец, тот мог видеть, как широкая голубоватая лента войск извивается, слов-до лазурная змея, кольца которой под лучами заходящего солнца то сверкали ярче золота, то вспыхивали более зловеще, чем молнии папского проклятия.
Урбан V был сведущ в военном деле почти столь же, сколь славен был в делах божественных. Ему не нужно было вызывать своего главнокомандующего, чтобы понять, что стоит Этой змее проползти чуть вперед, как Авиньон будет окружен.
– По-моему, они совсем обнаглели, – сказал он своему легату, с тревогой наблюдая за маневром наемников.
И желая убедиться, столь ли сильно разъярены отряды наемников и их командиры, как сказал ему Дюгеклен, папа Урбан V [130] направил своего легата к коннетаблю.
Легат не присутствовал на беседе папы с Дюгекленом, поэтому он не знал, что Дюгеклен требовал совсем другого, нежели смягчения анафемы, провозглашенной отрядам наемников; это неведение придало легату уверенность, что он отделается малым числом индульгенций и благословений.
Посему он отправился в лагерь верхом на муле в сопровождении бледного ризничего, своего приспешника.
Мы уже сказали, что легат ни о чем не ведал. Папа посчитал, что сообщать о своих опасениях посланцу – значит ослаблять доверие, которое тот должен питать к силе своего владыки. Вот почему аббат с радостной уверенностью ехал из города в лагерь, заранее наслаждаясь коленопреклонениями и крестными знамениями, которыми встретят его при въезде.
Но Дюгеклен, будучи ловким дипломатом, выставил в охрану лагеря англичан – людей, мало пекущихся об интересах папы, с которым вот уже более столетия они вели спор, и, кроме того, предусмотрительно переговорил с ними, чтобы склонить их на свою сторону.
– Будьте начеку, братья, – предупредил он, возвратившись в лагерь. – Вполне возможно, что его святейшество бросит на нас несколько своих вооруженных отрядов. Я только что немного поспорил с его святейшеством: я полагаю, он должен нам оказать одну любезность в обмен на злополучную анафему, которую он обрушил на наши головы. Я говорю «на наши», ибо с той минуты, как вы стали моими солдатами, я считаю себя тоже отлученным и так же, как вы, обреченным угодить в ад. Ведь святейшество – человек просто невероятный, слово коннетабля! Он отказывает нам в этой любезности… При этих словах англичане встрепенулись, словно псы, которых забавы ради дразнит хозяин.
– Ладно! Ладно! – закричали они. – Пусть папа нас только тронет, и он увидит, что имеет дело с воистину проклятыми Богом людьми!
Услышав это, Дюгеклен счел их достаточно подготовленными и приехал в лагерь французов.
– Друзья мои, – обратился он к ним, – возможно, к вам приедет посланец папы. Римский папа – не знаю, поверите ли вы в это, – римский папа, получивший от нас Авиньон и графство, отказывает мне в помощи, которую я у него попросил ради нашего славного короля Карла Пятого, и признаюсь – пусть даже признание мое повредит мне в ваших глазах, – мы с ним слегка повздорили. В этой ссоре (наверное, в том, что она случилась, моя вина, да рассудит ее ваша совесть), – в этой ссоре папа римский неосторожно сказал мне, что, если не подействует духовное оружие, он прибегнет к оружию мирскому… Вы видите – я до сих пор дрожу от гнева!
Французы – по-видимому, уже в XIV веке солдаты папы снискали у них жалкую репутацию [131] – лишь громко расхохотались в ответ на краткую речь Дюгеклена.
«Добро! – подумал коннетабль. – Они встретят посланцев свистом, а этот звук всегда неприятен; теперь пойду к моим бретонцам, с ними будет потруднее».
Действительно, бретонцев – особенно бретонцев той эпохи, – людей набожных до аскетизма, могла страшить ссора с папой римским, поэтому Дюгеклен, чтобы сразу расположить их к себе, вошел к ним с совершенно убитым лицом.
Бретонские солдаты относились к нему не только как к земляку, но и как к собственному отцу, потому что не было среди них ни одного, кому бы коннетабль чем-либо не помог, а многих он даже спас от плена, смерти или нищеты.
Увидев его лицо, выражавшее, как мы уже сказали, глубокое горе, дети древней Арморики [132] сгрудились вокруг своего героя.
– О чада мои! – воскликнул Дюгеклен. – Вы видите меня в отчаянии. Поверите ли вы, что папа не только не снял анафемы с наемников, но наложил ее и на тех, кто соединился с ними, чтобы отомстить за смерть сестры нашего доброго короля Карла? Так что мы, достойные и честные христиане, стали нехристями, псами, волками, которых может травить каждый. Клянусь, папа римский безумен!
Среди бретонцев послышался глухой ропот.
– Надо также сказать, – продолжал Дюгеклен, – что ему подают очень дурные советы. Кто – мне это неизвестно. Но я точно знаю, что он грозит нам своими итальянскими рыцарями и занят сейчас тем – вам даже в голову это не придет, – что осыпает их индульгенциями, [133] чтобы послать сражаться с нами.
Бретонцы угрожающе зарычали.
– А ведь я просил у нашего святого отца лишь права на католическое причастие и христианское погребение. Это такая малость для людей, идущих на борьбу с неверными. Вот, чада мои, до чего мы дошли. На этом я с ним и расстался. Не знаю, что думаете вы, но я считаю себя столь же добрым христианином, как любой другой человек. И я заявляю, что если наш святой отец Урбан Пятый намерен вести себя с нами как земной король – что ж, посмотрим кто кого! Не можем же мы позволить, чтобы нас побили эти папские служки!
После этих слов бретонцы с такой яростью повскакали с мест, что Дюгеклену пришлось их успокаивать.
Именно в эту минуту легат, выехавший из Лулльских ворот и переехавший мост Бенезе, въезжал в первый пояс лагерных укреплений. Он блаженно улыбался.
Англичане сбежались к ограде, чтобы поглазеть на него, и нагло орали:
– Эй! Эй! Это что за мул?!
Услышав такое оскорбление, ризничий [134] побледнел от гнева, но тем не менее притворно-отеческим тоном, обычным для служителей церкви, ответил:
– Легат его святейшества.
– Хо-хо-хо! – гоготали англичане. – А где мешки с деньгами? Ну-ка, покажи. Сможет ли мул их дотащить?
– Деньги! Деньги! – скандировали другие.
Никто из командиров не появился; предупрежденные Дюгекленом, они попрятались в своих палатках.
Оба посланца пересекли первую линию – ее, как мы видели, составляли англичане – и проникли на стоянку французов, которые, едва завидев их, бросились им навстречу.
Легат подумал, что они хотят оказать почести, и уж было приободрился, когда вместо ожидаемых смиренных приветствий услышал со всех сторон громкий смех.
– О господин легат, добро пожаловать! – кричал солдат (уже в XIV веке солдаты были такими же охальниками, что и в наши дни). – Неужели его святейшество прислал вас как авангард своей кавалерии?
– И намерен перегрызть нам глотки с помощью челюстей вашего мула? – орал другой.
И каждый, наотмашь стегая хлыстом по крупу мула, громко хохотал, отпуская шуточки с остервенением, которое унижало легата сильнее, нежели корыстные требования англичан. Последние, однако, отнюдь не оставляли его в покое; несколько человек шли следом, вопя во всю мощь своих глоток: «Money! Money!» [135]
Легат довольно быстро преодолел вторую линию.
И тут настал черед бретонцев, хотя, в отличие от других, они шутить не были намерены. Сверкая глазами, сжимая огромные кулачищи, они вышли навстречу легату, завывая страшными голосами:
– Отпущения грехов! Отпущения грехов!
Через четверть часа легат от крика, несущегося на него со всех сторон, уже ничего не мог разобрать в этом содоме, подобном грохоту бушующих волн, раскатам грома, вою зимнего ветра и скрежету камней, выбрасываемых морем на берег.