Спустя два часа после отъезда из Кана он достиг Орна, перебрался через него на фежерольском пароходе, пересек большую алансонскую дорогу, а потом – дорогу на Фалэз в окрестностях Роканкура.
В это время он мог бы повстречать в тех же местах другого нашего знакомого, Ж.-Б. Шварца, бродившего по окрестным дорогам и беседовавшего со своей совестью.
Между Бургебюсом и дорогой на Париж, как известно, находится прекрасный лее. Блэк пошел шагом.
– Мы вернемся сюда, – сказал ему Андре.
Жюли обратила к нему взгляд, полный беспокойства.
Ее пугала сама безмятежность Андре, уж не лишился ли он рассудка?
Андре остановился в ста шагах от парижской дороги неподалеку от небольшого местечка Вимон, в полулье от Муль-Аржанса. Он помог Жюли выйти из экипажа, взял чемодан и отнес его в придорожные кусты.
– Я пойду разузнать насчет завтрака, подожди меня, – сказал Андре жене.
Жюли села на траву. От усталости она была как во сне.
Жюли ничего не знала, ни о чем не догадывалась. Утром, когда речь зашла об отъезде и она спросила, не угрожает ли им опасность, Андре ответил утвердительно. И выражение его лица – она хорошо это запомнила – было более пугающим, чем сами слова.
Правда, сейчас Андре улыбался и говорил, что бояться нечего…
Но как в это поверить? Еще Андре сказал, что не намерен скрываться больше одного дня.
Но что это за беда, которую можно устранить за день? Все это странно, невероятно, необъяснимо, за этим кроется что-то зловещее. Когда страх заставил Жюли спросить мужа, что же он такого сделал, она и не думала, что он способен совершить предосудительный поступок. Но хотя женщины многое не способны понять, их воображение не дремлет. Что он мог сделать, чтобы вот так все бросить и бежать?
Глухая боль сдавила ей грудь, едва она осталась одна. Ей стало страшно. К чему все это приведет? Она подумала: «Что, если Андре не вернется?» Но он вернулся.
В руках у него была корзинка, и он напевал на ходу. Жюли бросилась ему навстречу и крикнула:
– А малыш? С кем он остался?
– Ах да, малыш! – воскликнул Андре. – Как раз о нем-то я сейчас и думал. Давай-ка все обсудим.
Эти слова прозвучали так странно и нелепо – ведь Андре безумно любил своего ребенка. Он взял чемодан. За кустарником, росшим вдоль дороги, находилось поле спелой пшеницы. Он зашагал по борозде и на минуту скрылся из виду. Затем он вновь появился, но уже без чемодана.
– Чемодан нам мешает, – сказал Андре. – Давай пройдемся.
Пройдемся! Жюли почувствовала, как по ее телу пробежала дрожь, несмотря на палящее, июньское солнце, красившее в желтый цвет пшеничные колосья. Приглашение Андре прозвучало, как приглашение на пир во время чумы.
Держа в одной руке корзинку, он протянул другую руку Жюли и произнес:
– Кругом так красиво, и да поможет нам Бог.
Жюли одарила его благодарным взглядом, хотя слезы стояли в ее глазах. С самого утра она не слышала столь добрых слов.
Они пошли вместе по краю поля. Углубившись в свои мысли, Жюли смотрела на цветущий кустарник. Она не осмеливалась задавать вопросы. Андре вновь принялся напевать; это была одна из любимейших песенок девушек Сарта.
Их можно слышать на извилистых тропинках, поднимающихся к Кюнья. Этот край сурового гнева полон любви. Тот, кто слышал их в миртовых зарослях, запомнит и песни, и девушку, которая их пела. Слезы задрожали на ресницах Жюли: песенка напомнила ей прошлое.
Они подошли к лесу и ступили на тенистую просеку под высокие ели с черноватыми иглами.
– Что же ты не поешь? – обратился к ней Андре.
Жюли отступила в сторону и сомкнула кисти рук.
– Умоляю тебя, пожалуйста, расскажи мне все: я страдаю.
Они свернули на тропинку, ведущую в густые заросли. Сделав несколько шагов, Андре остановился перед поляной, усыпанной цветущими гиацинтами.
Солнечные лучи, пробиваясь сквозь верхушки елей, играли в этом зеленом море. Невидимый ручей журчал в зарослях кустарника, сливаясь со звуками, похожими на шум далекого моря, шедшими от качающихся верхушек елей.
– Присядь, – сказал Андре.
Он стал на колени перед нею, бледный, с блестящими глазами. Жюли казалось, что она слышит биение его сердца.
– Помнишь ли ты, – прошептал он, собравшись с духом, – тот день, когда ты согласилась стать моей женой, хотя я – ремесленник и сын ремесленника, а ты – богатая и знатная… это был такой же день, как и сегодняшний.
– Я не забыла, – ответила Жюли. – Ведь я люблю и любила тебя.
– Верно, что ты меня любила; но все же не так, как я, ведь каждый имеет то, что заслуживает, а я тебе просто поклоняюсь… Но ты мне верила и оказалась в плену моей любви. Я обещал тебе, что сделаю тебя счастливой.
– Я любила тебя, – повторила Жюли, – и люблю теперь!
Андре покрыл ее руки поцелуями.
– Там тоже был лес, – вспоминал Андре. – Наши преследователи не знали жалости, а у нас была только любовь, и это нас защищало, ведь любовь всегда защищает. Ты помнишь? Мы слышали топот их лошадей, и был момент, когда поднятая ими пыль окутала и нас.
– Конечно, помню, – произнесла совсем тихо молодая женщина. – Но в тот день я знала имена наших врагов.
– Я говорил тебе… в тот час, стирая пыль с твоего усталого лица: «Если у нас с тобой впереди – всего один-единственный день, то пусть он окажется прекрасным, радостным, пусть он стоит целой жизни!» Наши преследователи перекликались друг с другом в лесу. Мы были спокойны; ты улыбалась и произнесла тогда: «Это как причастие перед помолвкой…» И мы делили один кусок и пили из одного кувшина.
– Я и сейчас спокойна, смотри, я улыбаюсь, – пролепетала Жюли. – Но не прошлое мне важно, скажи, что происходит сегодня.
– Нет, прошлое важно, – возразил гравировщик, – оно со мной. Настоящим я не распоряжаюсь, а будущее мне неизвестно.
Жюли прильнула к его губам; затем она сказала, продолжая обнимать его:
– Я, кажется, догадалась, что произошло, но хочу все узнать от тебя.
Он не ответил.
– Они напали на наш след, они преследуют нас, – прошептала она, все более бледнея.
– Нет, – возразил он, – не то.
– Но что же тогда?
Он сел, обнял молодую женщину за талию и наконец сказал:
– Прошлой ночью из кассы господина Банселля были похищены четыреста тысяч франков, и в этом обвиняют нас.
– Нас! – повторила Жюли, и взгляд ее прояснился. И с облегчением, прижав руки к груди, она добавила:
– О! Как я боялась.
Андре обратил на нее нежный взгляд.
– Послушай, Париж – вот место, где я хочу тебя укрыть. Я все обдумал и убежден: обстоятельства уже приговорили нас, и я не хочу, чтобы ты попала в тюрьму.
– В тюрьму! – с дрожью в голосе повторила Жюли.
Андре, которого против обыкновения не поняли с полуслова, с досадой поморщился.
– У меня так мало времени, – высказал он вслух то, что его заботило.
– Я уверена в твоей невиновности, как и в своей собственной, – сказана Жюли. – Но почему в тюрьму?
То, что глубоко прочувствовано, и сказать легко. Нередко именно так рождается красноречие. Как только Андре оказался перед необходимостью объяснения, которого хотел избежать, он стал изъясняться столь кратко, ясно и убедительно, что молодая женщина обрела такую же уверенность в его правоте, как и он сам. Правда, эта уверенность была основана на разрозненных фактах, но они отличались такой согласованностью и были столь последовательно изложены, что в целом составляли ясную картину.
Жюли Мэйнотт была взволнована, как и сам Андре, а может быть, и больше. Когда он закончил свою краткую судебную речь – пророческое резюме обвинения против него самого, – Жюли безмолвствовала.