Он садится за конторку, чтобы отсчитать сдачу с полфлорина; а я, бедный лейденский школяр в потертых штанах и дырявой шапке, стою перед ним на одной ноге, как журавль на частоколе.
Вот из лаковой шкатулки с мудреными китайскими человечками вылезают юстирные весы[64] – словно паук, собирающийся, поджав длинные лапки, укрыться в чашечке пестрого тюльпана.
Когда видишь, как у мастера вытянулось лицо, как он худыми дрожащими пальцами перебирает червонцы, – разве не скажешь, что это вор, пойманный с поличным и вынужденный, под дулом пистолета, возвратить богу то, чем он поживился с помощью дьявола?
Мой флорин, который ты недоверчиво рассматриваешь в лупу, куда менее подозрителен и темен, чем твои узкие серые гляделки, коптящие, словно плохо затушенная плошка.
Весы снова спрятались в лаковый ларчик с яркими китайскими человечками, мессир Блазий привстал со своего кресла, обитого утрехтским бархатом, а я, бедный лейденский школяр в дырявых чулках и обуви, пячусь к выходу, кланяясь до самой земли.
IV. Борода клином
Лишь тот, чья борода кудрява,
Кто статен, горд, в осанке прям
И ус закручивает браво,
Заслуживает одобренъя дам.
Стихотворения[65]
д'Ассуси.
В тот день в синагоге был праздник; во тьме, как звезды, блистали серебряные светильники, и молящиеся в телесах[66] и очках прикладывались к своим молитвенникам, бормоча, гнусавя, поплевывая и сморкаясь – кто стоя, а кто сидя на скамьях.
И вот вдруг среди этого множества округлых, продолговатых, квадратных бород, пушистых, курчавых, благоухающих амброй и росным ладаном, была замечена бородка, подстриженная клином.
Ребе Заботам во фланелевой ермолке, сверкавшей драгоценными каменьями, поднялся с места и сказал: «Кощунство! Среди нас – борода клином!».
«Лютеранская борода![67] – Куцый кафтан! – Смерть филистимлянину!»[68] – И правоверные зашумели на скамьях и затрепетали от ярости, а главный раввин вопил: «Одолжи мне, Самсон, свою ослиную челюсть!».
Но тут рыцарь Мельхиор развернул лист пергамента, скрепленный имперской печатью. «Приказываем, – прочитал он, – задержать мясника Исаака ван Хека, повинного в убийстве, и повесить оную израильскую свинью между двумя свиньями фламандскими».
Из темного прохода тяжелым шагом, бряцая оружием, выступили тридцать алебардщиков. «Плевать мне на ваши алебарды!» – злобно усмехнувшись, воскликнул мясник Исаак. И, устремившись к окну, бросился в Рейн.
V. Продавец тюльпанов
Среди цветов тюльпан– то же, что павлин среди птиц. Один лишен аромата, другой– голоса;. один гордится своим нарядом, другой – хвостом.[69]
«Сад редких и диковинных цветов»
Ни звука – если не считать шелеста пергамента под пальцами ученого мужа Гейльтена, который отрывал взор от Библии, испещренной старинными миниатюрами, лишь с тем, чтобы полюбоваться золотом и пурпуром двух рыбок, заключенных в тесном сосуде.
Створки двери распахнулись: то был продавец цветов; держа в руках несколько горшков с тюльпанами, он попросил прощения, что помешал читать столь премудрой особе.
– Господин! – сказал он, – вот сокровище из сокровищ[70] , чудо из чудес! Такая луковица зацветает лишь раз в столетие в серале Константинопольского императора!
«Тюльпан! – вскричал разгневанный старик, – тюльпан! Символ похоти и гордыни, породивших в злосчастном городе Виттенберге мерзостную ересь Лютера и Меланхтона![71] »
Мэтр Гейльтен сомкнул застежки Библии, убрал очки в очешник и раздернул занавеску на окне; луч солнца осветил страстоцвет с терновым венцом, губкою, плетью, гвоздями и пятью ранами Спасителя.
Продавец тюльпанов, не ответив на слова, почтительно поклонился; его привел в замешательство пристальный взгляд герцога Альбы, изображение коего – совершенное творение Гольбейна[72] – висело тут же на стене.
VI. Пять пальцев руки
Почтенная семья, в которой никогда не было ни несостоятельных должников, ни повешенных.[73]
«Родня Жана де Нивеля»
Большой палец – это фламандский кабатчик, озорник и насмешник, покуривающий трубку на крылечке, под вывеской, где сказано, что здесь торгуют забористым мартовским пивом.
Указательный палец – это его жена, бабища костлявая, как вяленая вобла; она с самого утра лупит служанку, к которой ревнует, и ласкает шкалик, в который влюблена.
Средний палец – их сын, топорной работы парень; ему бы в солдаты идти, да он пивовар, и быть бы жеребцом, да он мужчина.
Безымянный палец – их дочка, шустрая и задиристая Зербина; дамам она продает кружева, зато поклонникам не продаст и улыбки.
А мизинец – баловень всей семьи, плаксивый малыш, вечно цепляется за мамашин подол, словно младенец, подхваченный клюкою людоедки.
Пятерня эта готова дать при случае оглушительную оплеуху, запечатлев на роже пять лепестков левкоя – прекраснейшего из всех, когда-либо взращенных в благородном граде Гарлеме.
VII. Виола да гамба[74]
Онсполной уверенностью узнал бледное лицо своего закадычного друга Жана-Гаспара Дебюро, знаменитого ярмарочного клоуна, взиравшего на него с непередаваемым выражением лукавства и добродушия.[75]
Теофиль Готье. Онуфрий
На дворе стемнело.
Мой дружок Пьеро,
У меня есть дело,
Дай-ка мне перо!
Догорела свечка,
Огонек погас.
Надо мне словечко
Написать сейчас.
Народная песенка
Едва регент[76] коснулся смычком гулкой виолы, как она ответила ему потешным урчанием, руладами и бульканьем, словно страдала расстройством желудка, нередким у персонажей итальянской комедии.
Началось с того, что дуэнья Барбара кинулась с бранью на дурака Пьеро, потому что он, растяпа, выронил из рук шкатулку с париком господина Кассандра и рассыпал всю пудру по полу.
Бедный господин Кассандр нагнулся, чтобы подобрать парик, а тем временем Арлекин дал старику пинок в задницу; Коломбина[77] смахнула слезинку, наплывшую от безудержного смеха, а набеленное мукою лицо Пьеро исказилось улыбкой, и рот у него вытянулся до самых ушей.
Но вскоре, когда взошла луна, Арлекин, у которого погасла свечка, стал просить своего друга Пьеро впустить его к себе и дать огонька; таким образом предателю удалось похитить девушку, а вместе с нею и ларчик старика.
* * *
«Черт бы побрал лютника Иова Ханса, продавшего мне эту струну!» – воскликнул регент, укладывая пыльную виолу в пыльный футляр. – Струна лопнула.
VIII. Алхимик[78]
Нашу науку постигают двумя путями, сиречь путем учения у мастера– из уст в уста и никак не иначе– или благодаря откровению и внушению свыше; а не то так при помощи книг, но они зело темны и запутанны; дабы в оных отыскать смысл и истину, надлежит быть зело проницательным, терпеливым, прилежным и бдительным.[79]
Пьер Вико. Ключ к тайнам философии
Опять неудача! – И зря целых три дня и три ночи, при тусклом мерцании светильника, я перелистывал сокровенные труды Раймонда Луллия[80] .
Да, неудача, если не считать, что сквозь гудение раскаленной реторты слышался издевательский смех саламандры[81] , которая забавляется тем, что не дает мне погрузиться в размышления.
То она подвешивает хлопушку к волоску моей бороды, то пускает из лука огненную стрелу мне на кафтан.
Или же начинает чистить свои доспехи – тогда пепел из очага сыплется на мою рукопись и летит в чернильницу.
А реторта, все более и более раскаляясь, запевает ту же песенку, что насвистывает дьявол, когда святой Элигий[82] у себя в кузнице терзает ему нос раскаленными щипцами.