Сам Карл, однако, чувствовал себя столь сильным и рассудительным, каким дома, пожалуй, никогда не бывал. Видели бы его родители, как он на чужбине, перед важными особами, отстаивает добро и, хотя пока не добился победы, приготовился сражаться до конца! Изменили бы они свое мнение о нем? Посадили бы рядом с собой за стол? Похвалили бы? В кои-то веки заглянули бы в его любящие глаза? Праздные вопросы и совсем не время их задавать!
— Я пришел, полагая, что кочегар обвиняет меня в каких-то неблаговидных поступках; Девушка с камбуза сказала мне, что видела, как он направился сюда. Господин капитан и вы все, господа, я готов документально опровергнуть любое обвинение, а в случае необходимости и показаниями объективных и незаинтересованных свидетелей, которые ждут за дверью. — Так говорил Шубал. Во всяком случае, это была внятная человеческая речь, и по изменившемуся выражению на лицах слушателей можно было подумать, будто впервые за долгое время они вновь слышат членораздельные звуки. Правда, они не заметили, что и эта прекрасная речь страдала шероховатостями. Почему первыми словами, что пришли ему на ум, были — «неблаговидные поступки»? Может быть, обвинения и нужно было начинать с этого, а не с национальных предрассудков Шубала? Девушка с камбуза видела кочегара на пути в канцелярию, и Шубал тут же все понял? Не подтолкнуло ли его к пониманию чувство вины? И он тотчас привел с собой свидетелей, назвав их, в довершение всего, «объективными» и «незаинтересованными»? Плутовство, и только! А присутствующие это терпят да еще считают такое поведение достойным? Зачем ему понадобилось, чтобы между разговором с девушкой и его прибытием сюда прошло так много времени? Не иначе как затем, чтобы кочегар вконец утомил господ и рассудок их омрачился, а рассудка-то Шубал и опасался в первую очередь. Он ведь явно долго стоял за дверью и постучал лишь в тот миг, когда, услыхав праздный вопрос того господина, укрепился в мысли, что с кочегаром все кончено.
Все было ясно, ведь и Шубал представил дело именно так, хоть и против воли, но господам надо было показать это иначе, более наглядно. Они нуждались во встряске. Поэтому быстрее, Карл, лови момент, пока не явились свидетели и не заполнили канцелярию!
А капитан как раз в это время сделал знак Шубалу, и тот — поскольку его дело вроде бы ненадолго отложили ~ сразу же отошел в сторону и тихонько заговорил с присоединившимся к нему стюардом; при этом они многозначительно жестикулировали и поминутно искоса поглядывали на Карла и на кочегара. Казалось, что Шубал репетировал новую речь.
— Вы, господин Якоб, кажется, хотели о чем-то спросить молодого человека? — в наступившей тишине обратился капитан к господину с бамбуковой тросточкой.
— Верно, — ответил тот, легким поклоном поблагодарив за внимание. И еще раз спросил у Карла: — Как вас, собственно говоря, зовут?
Карл, полагавший, что в интересах главного дела поскорее покончить с вмешательством настойчивого вопрошателя, ответил коротко, не предъявив, как обычно, паспорт, который пришлось бы доставать из потайного кармана:
— Карл Россман.
— Однако, — сказал тот, кого назвали господином Якобом, и сперва было отпрянул, улыбнувшись несколько недоверчиво.
Капитан, старший кассир, судовой офицер и даже стюард, услышав имя Карла, тоже явственно выказали чрезвычайное удивление. Только портовые чиновники и Шубал отнеслись к этому равнодушно.
— Однако, — повторил господин Якоб и не совсем уверенно шагнул к Карлу, — в таком случае я — твой дядя Якоб, а ты — мой дорогой племянник. Я же все время это предчувствовал! — сказал он капитану, прежде чем обнять и расцеловать Карла, который принял случившееся без единого слова.
— Как ваше имя? — спросил Карл, когда ощутил, что его выпустили из объятий, спросил хоть и весьма учтиво, но совершенно равнодушно, пытаясь мысленно предугадать, какими последствиями это новое событие чревато для кочегара. На первый взгляд Шубалу от всего этого никакой пользы не предвиделось.
— Поймите же, молодой человек, какой вы счастливец! — воскликнул капитан, уловив в вопросе Карла оскорбление достоинства господина Якоба, каковой отошел к окну, очевидно стараясь не показать обществу своего взволнованного лица, которое он к тому же утирал носовым платком. — Это — сенатор господин Эдвард Якоб, и он — ваш дядя. Отныне вас ждет блестящее будущее, вы такого, наверное, никак не ожидали. Попытайтесь уяснить себе это, насколько возможно, и возьмите себя в руки!
— В Америке у меня, конечно, есть дядюшка Якоб, — сказал Карл, обращаясь к капитану, — но, если я правильно понимаю, Якоб — всего лишь фамилия господина сенатора.
— Верно, — сказал капитан, ожидая продолжения.
— Так вот, мой дядя Якоб, брат моей матери, зовется Якобом по имени, тогда как фамилия, естественно, звучит одинаково с фамилией моей матери, урожденной Бендельмайер.
— Господа! — вскричал сенатор, бодро вернувшись из своего укрытия у окна и имея в виду слова Карла.
Все, за исключением портовых чиновников, громко рассмеялись — одни как бы растроганно, другие с непроницаемым видом.
«То, что я сказал, вообще-то не слишком забавно», — подумал Карл.
— Господа, — повторил сенатор, — вопреки моему и своему желанию, вы стали участниками маленькой семейной сцены, и потому я не могу не дать вам объяснений, ибо, как я полагаю, только господин капитан, — тут они оба отвесили друг другу легкий поклон, — осведомлен полностью.
«Сейчас мне нужно действительно следить за каждым словом», — подумал Карл и, бросив взгляд в сторону, с радостью заметил, что кочегар мало-помалу начал возвращаться к жизни.
— Все долгие годы моего пребывания в Америке — слово «пребывание», конечно, не очень-то годится для американского гражданина, которым я являюсь до мозга костей, — так вот, все эти долгие годы я живу в полном отрыве от моих европейских родственников; причины этого, во-первых, сюда не относятся, а во-вторых, рассказ о них чересчур для меня мучителен. Я даже побаиваюсь того мгновения, когда мне, возможно, придется раскрыть их моему любимому племяннику, причем, увы, не избежать откровенных слов о его родителях и их близких.
«Вне всякого сомнения, это — мой дядя; наверное, он просто сменил фамилию», — сказал себе Карл и стал слушать дальше.
— В настоящее время родители — назовем вещи своими именами — попросту выпихнули из дому моего дорогого племянника, как выбрасывают за дверь кошку, когда она досаждает. Я вовсе не хочу оправдывать то, что натворил мой племянник и за что понес такое наказание, но проступок его из тех, в самом имени которых уже содержится достаточное извинение.
«Звучит неплохо, — подумал Карл, — но мне бы не хотелось, чтобы он рассказывал все. Впрочем, он и не может ничего знать. Откуда бы?»
— Итак, — дядя выставил перед собой бамбуковую тросточку и, немного склонившись, оперся на нее, благодаря чему в самом деле сумел устранить ненужную торжественность, которая иначе неминуемо завладела бы ситуацией, — итак, его соблазнила служанка, некая Иоганна Бруммер, тридцатипятилетняя особа. Говоря «соблазнила», я вовсе не хочу обидеть моего племянника, но очень трудно найти другое слово, столь же подходящее.
Карл, уже довольно близко подошедший к дяде, обернулся, чтобы прочесть на лицах присутствующих, какое впечатление произвел дядин рассказ. Никто не смеялся, все слушали серьезно и терпеливо. Да в конце концов над племянником сенатора и не смеются при первом же удобном случае. Скорее уж можно было бы сказать, что кочегар слегка улыбнулся Карлу, а это, во-первых, было новым признаком жизни и потому отрадно и, во-вторых, простительно, потому что в каюте Карл окружал тайною сей факт, который теперь стал публичным достоянием.
— И вот эта Бруммер, — продолжал дядя, — родила от моего племянника ребенка, крепенького мальчугана, получившего при крещении имя Якоб, несомненно, в честь моей скромной особы, которая, хотя и была упомянута моим племянником вскользь, видимо, произвела на девушку большое впечатление. К счастью, скажу я. Ведь родители, чтобы не платить содержание и избежать вообще любого другого скандала, могущего затронуть и их, — подчеркиваю, я не знаю ни тамошних законов, ни иных обстоятельств его родителей, — ну так вот, во избежание выплаты содержания и скандала они отправили своего сына, моего дорогого племянника, в Америку, безответственно снабдив его весьма скудными средствами, и в результате, если бы не чудеса, которые только в Америке еще и случаются, юноша, предоставленный самому себе, вероятно, тотчас же пропал бы где-нибудь в переулках нью-йоркского порта — но, к счастью, та служанка написала мне письмо, которое после долгих странствий третьего дня попало в мои руки, и вместе с подробным рассказом о случившемся и описанием внешности моего племянника благоразумно сообщила также и название судна. Если бы я, господа, замыслил развлечь вас, я, пожалуй, мог бы зачитать вам отдельные, выдержки из ее письма. — Он достал из кармана два огромных, исписанных убористым почерком листа почтовой бумаги и помахал ими. — Оно, безусловно, произвело бы впечатление, так как написано с несколько простодушной, однако же неизменно доброжелательной хитринкой и с большой любовью к отцу ребенка. Но я не хочу ни развлекать вас более, чем это необходимо для моего объяснения, ни тем паче оскорблять еще, быть может, сохранившиеся чувства моего племянника, который, если пожелает, может прочесть письмо в назидание себе в тишине своей уже поджидающей его комнаты.