Ровно в четверть двенадцатого я взобрался на клен. Время знаю точно, потому что часы на башне как раз пробили четверть. Книги я с собой не взял; при мне не было ничего, кроме зачем-то сунутой в карман газеты. Дерево, – не знаю, обратили ли вы внимание, – стоит перед самым окном Боскомба. Меня это, впрочем, никогда не беспокоило, потому что окно всегда закрыто и затянуто тяжелой темной шторой. Сегодня, однако, мое внимание привлекла одна странная вещь. При свете луны я увидел, что оно не совсем прикрыто, а одно из стекол разбито. Странно работает мозг у человека. Мне пришло в голову лишь одно: надо быть поосторожнее, а не то Боскомб может меня услышать. Только уже спрыгнув на крышу, я подумал, что следовало бы все-таки проверить, что там у него творится.
Немного отдышавшись, я пополз по крыше. Приходилось быть осторожным, потому что ярко светила луна, а я не хотел, чтобы меня увидели соседи. И тут я услышал доносившийся из комнаты взволнованный шепот. У меня все похолодело внутри. Говорил Боскомб: "Либо мы закончим все в ближайшие четверть часа, либо никогда. Теперь уже поздно отступать". Я весь дрожал, прижавшись поплотнее к покатой крыше. Пола моей куртки подвернулась, и из кармана выпала та самая газета. Я посмотрел на нее, потом поднес к самому носу и разобрал дату вверху: "4 сентября, четверг"... – Гастингс глубоко вздохнул, глянул на свою погасшую сигарету и в полной тишине продолжал:
– Боскомб заговорил снова, тогда я понял, что они задумали...
9. Далеко не идеальное преступление
Великого адвоката из этого молодого человека не получится, подумал Мелсон, но рассказчик он, безусловно, неплохой. Ему удалось приковать к себе внимание слушателей: не было слышно скрипа стульев, и даже карандаш Хедли неподвижно замер в воздухе. На лице Гастингса появилась кривая улыбка, выглядел он сейчас намного старше своих лет.
– Снова заглянув в окошко, я забыл о времени и о том, где я, – обо всем на свете, кроме маленького освещенного четырехугольника окна. Мне были видны только правая сторона кресла, повернутого, как, и прежде, к двери, сама дверь, а справа – часть ширмы.
Стенли стоял подле ширмы, держась за нее рукой, Боскомб вставлял в это время патроны в магазин пистолета. Кажется, его немного поташнивало, но он улыбался и руки не дрожали. Потом Боскомб потянулся к пистолету со странно длинным стволом, – чуть позже я понял, почему он был таким, – и щелк! – поставил магазин на место. Стенли простонал: "Господи! Я не выдержу! Мне это до конца жизни будет сниться". В ответ Боскомб начал очень терпеливо повторять ему их план, убеждая, что он не может не удаться – тогда и я, наконец, все понял. По этому плану, придуманному еще месяц назад, они должны были подобрать такой "объект эксперимента", смерть которого "не причинила бы ущерба человечеству". Если вдуматься, – проговорил Гастингс, швыряя окурок в камин, – это еще порядочно с их стороны. Жертвой, продолжал Боскомб, должен был стать опустившийся бродяга, человек, способный, по всеобщему мнению, пойти на кражу со взломом. Выбор пал на какого-то выпивоху из соседнего трактира. Потребовав от хозяина, чтобы он выпроводил пьяницу из отдельного зала, Боскомб позаботился и о том, чтобы нашлись свидетели, готовые подтвердить, что бродяга мог затаить злобу на него.
Раздалось чье-то удивленное восклицание, но Гастингс, не обращая внимания, продолжал:
– В трактире Боскомб несколько раз вскользь упомянул, что у него в комнате лежит почти без присмотра немало денег и ценных вещей... Тут мне вспомнилось то, о чем я слышал от Элеоноры: Боскомб купил у ее отца старинные карманные часы и держал их в медной шкатулке, прямо на столе. Одним словом, все было готово.
В тот самый вечер Боскомб, выбрав момент, когда их никто не мог видеть, встретился с жертвой, притворился, будто ему стало жаль беднягу, и предложил, если тот зайдет к нему поздно вечером, подарить свой поношенный костюм. В общих чертах у Боскомба все уже было приготовлено ко "взлому"...
Фелл приоткрыл глаза и резко остановил Гастингса.
– Не так быстро, сынок. А не опасался ли этот находчивый джентльмен, что бродяга, – предполагая, разумеется, что имеет дело с настоящим бродягой, – похвастается перед кем-нибудь таким приглашением?
Люси Хендрет широко раскрыла глаза.
– Дон! – воскликнула она. – Ты не знаешь? Неужели ты не понял, что я тебе говорила? Этот бродяга...
– Прошу, ответить на мой вопрос! – рявкнул доктор. – А вас, мисс Хендрет, прошу успокоиться. Тут нет никакого подвоха, но сейчас у нас нет времени отклоняться от темы.
Гастингс после секундного раздумья неохотно проговорил:
– Боскомб подумал и о такой возможности. Он сказал, что не беда, если бродяга и проболтается; собственно, он даже рассчитывал на это. Если бы так случилось, слова бродяги были бы восприняты как увертка, заготовленная на случай, если он в доме на кого-нибудь наткнется. Никто бы ему не поверил, поскольку все знали, что Боскомб терпеть не мог этого человека. Хотя какая-то загвоздка у них все-таки оставалась, потому что Боскомб сказал Стенли: "Есть здесь что-то, чего я не понимаю, но не собираюсь ломать над-этим голову. Я как раз собирался придумать какой-нибудь правдоподобный повод для столь позднего визита, когда он сам попросил разрешения прийти попозже". В конечном счете Боскомб решил, что бродяга, вероятно, рассчитывал стянуть какую-нибудь вещицу из тех, что плохо лежат. Он велел ему прийти ровно в полночь – не раньше и не позже. В доме будет темно, но пусть не смущается и нажмет кнопку звонка Боскомба. Если ом, Боскомб, будет занят и не сможет спуститься, то оставит дверь открытой. В этом случае бродяге следовало, не зажигая света и стараясь никого не разбудить, подняться по лестнице прямо на второй этаж... Разумеется, Боскомбу и в голову не приводило спускаться ему навстречу. Более того, он позаботился, чтобы соседи думали, будто он лег спать еще в половине одиннадцатого. Чертовски хитрый ход! – хлопнул ладонью по столу Гастингс. – Боскомб намного раньше, еще около половины двенадцатого, тихонько спустился вниз, отпер дверь и снял цепочку. Само собой бродяга должен был позвонить только для того, чтобы Боскомб знал, когда он войдет в дом...
– Что? Простите?
Гастингс удивленно поднял голову, услышав вырвавшееся у Хедли восклицание. Перевернув назад несколько листков своего блокнота, инспектор обратился к Феллу:
– Именно это и слышал Карвер в половине двенадцатого. По его словам, не было ни разговора, ни звука шагов, а ведь они обязательно донеслись бы до него, если бы в дом кто-то пришел; Карвер, тем не менее, помнит только скрежет дверной цепочки. Существенно, однако, не это, а... вы догадываетесь, что именно?
– Догадываюсь, – неожиданно проговорила Люси. Хедли, прищурившись, посмотрел на нее, но девушка, спокойно выдержала его взгляд. – Речь о том, что если Трудяга Эймс нашел дверь открытой, то у него было достаточно времени, чтобы немного осмотреться в доме, прежде чем ровно в полночь позвонить к Боскомбу.
– Вот именно! – кивнул Фелл. – Его интересовала чья-то комната, и поэтому он был убит.
Хедли ударил кулаком по столу:
– Господи, в этом нет никаких сомнений!.. Любопытно лишь, мисс Хендрет, откуда вы знаете не только, кем был Эймс, но и его прозвище на службе. Можете нам объяснить?
– Все в свое время. Сейчас слово за Дональдом... Ну, ну, Дон, не надо так смотреть на меня. Я ведь говорила тебе, хотя ты, кажется, и не обратил внимания...