Он шел, качаясь из стороны в сторону, свободная рука безвольно загребала прокуренный, пропахший жратвой воздух:
— Нет… Марина… ти должен… должен мне гаварить… You ever fuck a dog? Никогда? А?
— Пойдем, пойдем, алкаш, — смеялась Марина, подводя его к гардеробу,
— Где номерки?
— Ф писде на ферхней полке! — выкрикнул Тони, откидываясь на стойку и глупо смеясь.
Седой морщинистый старичок за стойкой смотрел на них с нескрываемым любопытством.
— Давай, давай… где они у тебя… — Марина полезла к нему в карманы, но Тони вдруг обнял ее и стал валить на стойку, дыша в ухо еще не перегоревшей водкой:
— Fuck me…
Отталкивая его, Марина выудила наконец номерки, протянула ухмыляющемуся старичку.
Тот быстро отыскал одежду, проворно выбежал из-за стойки, одел Марину и принялся ловить Тони его светло-коричневым плащем. Заметив, что сзади кто-то суетится. Тони покорно отдал руки. Пройдя сквозь стеклянные двери, они вышли на улицу и Марина с наслаждением втянула вечерний воздух.
Ее тоже шатало, залитый огнями город плясал перед глазами.
—Wait a sec… — пробормотал Тони и ломанулся в обледенелые кусты, чтобы оставить на рыхлом снегу икру, салат «Столичный», уху, осетрину и водку, конечно же — русскую водку…
Они сидели рядом на холодной скамейке, Марина курила, Тони, растирая пылающее лицо затвердевшим к вечеру снегом, приходил в себя.
Рядом темнели стволы молодых лип, впереди сиял огнями Комсомольский проспект.
— Ку-ку… — пробормотал Тони и сонно рассмеялся, — Не помню когда я так пить. Отлично…
Он стряхнул снег с колен и зябко передернулся:
— It's fucking cold out…
— Тогда пошли отсюда. А то я тоже жопу отморозила.
— Давай немного посидим. У меня голова… так… танцует…
Она улыбнулась, потрепала его по плечу:
— Привыкай к русской пьянке.
И озорно пихнула его:
— А может еще пойдем вмажем, а?
Он дернулся, поднимая ладони:
— Ради Бога… ой, я слишат не могу.. ой…
— А чего — пошли, Тоничка, — продолжала хулиганить Марина, — Возьмем бутылочку, за уголком раздавим, кильками закусим.
— Ой! Не надо… кошмар…
— Не хочешь?
— Страшно… как так русские могут… это же ненормально…
— Что ненормально?
— Ну… пить так. Как свинья.
— Между прочим на свинью сейчас ты больше похож.
—Я не о себе. Вообще. Вы очень пьяная нация.
— Ну и что?
— Ничего. Плохо… — он с трудом приподнялся, оперевшись о спинку скамейки, — Ой… танцует… очень плохо…
— Что — плохо?
— Вообще. Все. Все у вас плохо. И дома. И жизнь. Ой… тут очень плохо…
— А чего ж ты тогда сюда приехал? — проговорила Марина, чувствуя в себе растущее раздражение.
— Так… просто так… — бормотал Тони, с трудом дыша.
— Так значит у нас все плохо, а у вас все хорошо?
— У нас лучше… у нас демократия… и так не пьют…
— У вас демократия? — Марина встала, брезгливо разглядывая его — распахнутого, красномордого, пахнущего водкой и блевотиной.
— У нас демократия… — пробормотал Тони, силясь застегнуть плащ.
— Ну и пошел в пизду со своей демократией! — выкрикнула Марина ему в лицо, — Мудило американское! Вы кроме железяк своих ебаных да кока-колы ни хуя не знаете, а туда же — лезут нас учить! Демокрааатия!
Тони попятился.
Марину трясло от гнева, боли и внезапно нахлынувших слез:
— Демократия! Да вы, бля, хуже дикарей, у Вас кто такой Толстой никто не знает! Вы в своем ебаном комфорте погрязли и ни хуя знать не хотите! А у нас последний алкаш лучше вашего сенатора сраного! Только доллары на уме да бабы, да машины! Говнюки ебаные! Тут люди жизнь за духовное кладут, Сахаров вон заживо умирает, а он мне про демократию, свинья, фирмач хуев! Приехал икру нашу жрать, которую у наших детей отняли! Пиздюк сраный! Вернется, слайды будет показывать своим говнюкам — вот она, дикая Россия, полюбуйтесь, ребята, а теперь выпьем виски и поедем в Голден Гейт Парк! Говно ты, говно ебаное!
Рыдая, она размахнулась и ударила Тони кулаком по лицу. Он попятился и сел на снег, очки полетели в сторону.
Марина, всхлипывая, побежала прочь.
Тони остался беззвучно сидеть на снегу.
Она бежала, хрустя ледком, растрепанные волосы бились по ветру:
— Гад какой…
Комсомольский оказался перед ней и, словно во сне, облитая желтым светом фонарей, выплыла, засияв золотыми маковками, игрушечная Хамовническая церковь святого Николая, в которую ходил седобородый Лев Николаевич, крестясь тяжелой белой рукой.
— Господи… — Марина бессильно опустилась на колени.
Храм светился в золотистом мареве, весенние звезды блестели над ним. Это было так прекрасно, так красиво той тихой, молчаливой красотой, что гнев и раздражение тут же отпустили сердце Марины, уступив место благостным слезам покаяния:
— Господи.. Господи…
Она перекрестилась и зашептала горячими губами:
— Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя, яко беззаконие мое аз знаю, и грех мой предо мною есть выну. Тебе Единому согреших и лукавое пред Тобою сотворих; яко оправдишися во словесех Твоих, и победиши внегда судити Ти. Се бо, в беззакониих зачат есмь, и во гресех роди мя мати моя. Се бо истину возлюбил еси; безвестная и тайная премудрости Твоея явил ми еси. Окропиши мя иссопом, и очишуся; омыеши мя, и паче снега убелюся. Слуху моему даси радость и веселие; возрадуются кости смиренные. Отврати лице Твое от грех моих и вся беззакония моя очисти. Сердце чисто сожизди во мне. Боже, и дух прав обнови во утробе моей. Не отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отыми от мене. Воздаждь ми радость спасения Твоего и Духом Владычним утверди мя. Научу беззаконныя путем Твоим, и нечестивии к Тебе обратятся. Избави мя от кровей, Боже, Боже спасения моего; возрадуется язык мой правде Твоей. Господи, устно мои отверзеши, и уста моя возвестят хвалу Твою. Яко аще бы восхотел еси жертвы, дал бых убо: всесожжения не благоволиши. Жертва Богу дух сокрушен; сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит. Ублажи, Господи, благоволением Твоим Сиона, и да созиждутся стены Иерусалимския. Тогда благоволиши жертву правды, возношение и всесожигаемая; тогда возложат на алтарь Твой тельцы.
Она перекрестилась и тихо прошептала:
— Аминь…
Кто-то осторожно тронул ее за плечо.
Марина обернулась.
— Доченька, что с тобой? — испуганно прошептала стоящая рядом старушка. На ней было длинное старомодное пальто. Маленькие слезящиеся глазки смотрели с испуганным участием.
Марина встала с колен, посмотрела в глаза старушке, потом, вынув из кармана самсонову пачку червонцев, быстро сунула в морщинистую руку и побежала прочь.
— Постой… постой… куда же? — оторопело потянулась та за ней, но Марины и след простыл.
Белая дверь с медной ручкой распахнулась рывком и длинноногий, бритый наголо чернобородый Стасик артистично развел руками:
— Кто к нам пришел! Мариночка! Худые, но мускулистые руки обняли, он прижался пухлыми, пахнущими вином губами:
— Душечка… как раз вовремя…
И со свойственной ему мягкостью потащил в прихожую:
— Давай, давай, давай…
В огромной, отделанной под ампир квартире гремела музыка, плыл табачный дым, слышался говор и смех.
Стасик снял с Марины плащ, взъерошил ее волосы и боднул круглой непривычно маленькой головой:
—Мур, мур… красивая моя..
Марина погладила его кумпол:
— И ты под Котовского! Панкуешь?
— Нееет! — откинулся он, закатывая еврейские глаза, — Не панкую, а ньювейворю!
— Отлично, — качнулась Марина под тяжестью его рук, — Опять полна горница людей?
— Ага. У меня сегодня Говно куролесит. Пошли познакомлю, — он потащил ее за руку через длинный коридор, — Это классные ребята, из Питера. Только что приползли…
Они вошли в просторную, прокуренную комнату. На полу, диване и стульях сидели пестро одетые парни и девушки, в углу двое с размалеванными лицами играли на электрогитарах, выкрикивая слова в подвешенный к потолку микрофон. Две невысокие аккустические колонки ревели грозно и оглушительно. Марина присела на краешек дивана, Стасик опустился на пол. усевшись по-турецки. В основном пел один парень — высокий, в черных кожаных брюках, желтом пиджаке на голое тело, с узким бледным лицом, на высоком лбу которого теснились красные буквы: ГОВНО.
Его худощавый товарищ в черном тренировочном костюме, с разрисованными цветочками щеками подыгрывал на бас-гитаре, притопывая в такт белыми лакированными туфлями.
— Наблюююй, наблююююй, а выыытрет маааать моооояяя! — пел высокий, раскачиваясь и гримасничая.
— Наблюююй, наблююююй, а выыытрет мааать мооояяяя! — подтягивал хриплым фальцетом басист.
Трое сидящих рядом с Мариной девушек раскачивались в такт песне. Волосы у одной их них были подкрашены синим.
— Забууудь, забууудь, тебяяя забууудууу яааа! — пел Говно.
— Забууудь, забууудь. тебяяя забууудууу яааа! — вторил басист.
Протянув свою длинную руку, Стасик извлек откуда-то бутылку красного вина, протянул Марине, но она ответила, шепнув:
— Я водку пила уже, не надо…
Улыбнувшись, он кивнул и приложился к горлышку.
— Скулиии, скулиии, гнилааая жииизнь мооояаааа!
— Скулиии, скулиии, гнилааая жииизнь мооояаааа!
Дважды повторив последнюю строку, они сняли гитары с плеч и под недружные хлопки уселись вместе со всеми.
— Заебался уже, — пробормотал Говно, ложась на пол и закрывая глаза.
Басист надолго припал к протянутой Стасиком бутылке.
— Говно, как Бетховен играл! — выкрикнула высокая коротко остриженная девушка.
— Как Бетховен? — вопросительно протянул Говно, — Как Моцарт, дура.
Все засмеялись.
Говно вдруг резко приподнялся, встал на колени и стал расстегивать свои кожаные, плотно обтягивающие ноги брюки:
— Бокал, бокал мне! Стас! Бокал хрустальный!
Смеясь, Стасик кивнул одной из девушек:
— Сонечка, там на кухне наверху…
Пока проворная Сонечка сбегала за бокалом, Говно приспустил брюки, обнажив тщательно выбритый пах с толстым коротким членом, покоящемся на больших отвислых яйцах.
— Ой, Говно, опять… — засмеялась, морщась синеволосая девушка, но сидящий рядом парень захлопал в ладоши:
— Во, давай, давай, Говно!
— Давай, Говно, коронный номер!
Соня протянула ему бокал, он поставил его перед собой на пол, взял член двумя пальцами, направил.
Желтая струйка полилась в бокал.
— О, отлично!
— Давай, давай, полный!
— Молодец, Говнюк!
Наполнив бокал мочой, Говно застегнул брюки, встал:
— Ваше здоровье, товарищи.
И одним махом осушил бокал.
Собравшиеся закричали, захлопали в ладоши.
Марина засмеялась:
— Господи… лапочка какая…
Говно кинул пустой бокал Соне:
— Держите, мадам.
Стасик похлопал его по желтому плечу:
— Отлично, старик.
— Я не старик! Я не старик! Я молодой!! — истерично закричал Говно.
— Молодой, молодой! — тряс его Стасик.
— Молодое мудило, я молодое мудиииилоооо! — тянул Говно, раскачиваясь.
— Ты молоодоеее мудииилооо! — подтягивал басист, катая по полу пустую бутылку.
— Блюз, блюз, Говно! — крикнула высокая девушка.
— Блюз, Говницо, — просительно тряс его Стасик.
— Нет, нет, нет! — качал головой Говно, — Нет, нет вам, товарищи.
— Ну чо ты, ну блюз!
— Спойте, чуваки! — выкрикивала высокая.
— Ну спой, хули ты…
— Давай, спой.
Говно опустился на пол:
— Черный, пой один.
— Не, я не буду.
— Я тоже.
— Ну хуй с тобой, — махнул рукой Стасик. Марина встала, подошла и села рядом с Говном:
— Спойте, я вас очень прошу.
Говно посмотрел на нее:
— Ой, бля, охуенная герла. Стае, откуда?
— Оттуда.
— Спойте, — Марина погладила его по плечу.
— Ой, — он закатил глаза, — Я умираю.
— Споете?
Он снова нехотя приподнялся, подошел, повесил на шею гитару.
Басист направился было за ним, но Говно отмахнулся:
— Черный, ты лучше после про стаканы споешь. Легонько перебирая струны, он откашлялся, сморщив свое худое лицо:
— Ой. бля, изжога от мочи…
Гитара его стала звучать громче и протяжней, вступление кончилось и Говно запел:
— Моини друзьяяя меняяя не люююбяяят, ониии лишь пьююют и бооольшеее ничегооо… И девооочкиии меняяя не люююбят, они лииишь трааах, трааах, трааах и бооольше ничегооо…
Он играл хорошо, почти не глядя на гриф, делая красивые блюзовые переборы. Его раскачивало, голова то и дело свешивалась на грудь, башмаки отбивали такт:
— Зачееем, зачееем я в бааар идууу с друуузьяминии, зачееем, зачееем я дееевооочек клаааду в кроваааать… Мнеее вооодка не нужнааа, пусть выыыпьют ее сааамииии, нааа дееевичьи пупкиии мнеее вооовсе наплеваааать…
Марина слушала этого угловатого парня как завороженная, не в силах оторваться от этих худых бледных рук, размалеванного лица, блестящих брюк. Он пел так просто и безыскусно, не заботясь ни о чем, не думая, не обращая ни на кого внимания.
— Пооойду, пойдууу я лучше вдоооль забооора и буууду присееедааать, кааак жооопа, нааа газооон… Я слааавы не хочууу, я не хооочууу позоорааа, пууусть мееент меняяя метееет, коооль есть нааа тооо резооон…
Блюз был бесконечным, долгим, заунывным и тоскливым, как и положено быть блюзу. Говно делал проигрыши, склонившись над гитарой, потом снова пел.
Когда он кончил, все захлопали, Стасик засвистел, а Марина подошла к Говну и поцеловала его в потную бледную щеку.
— Ой, я умер, — засмеялся он, похлопывая Марину по заду, — Стас, сука, давай поставь чего-нибудь, хули я тут на вас пашу!
— А чего ты хочешь, дорогуша?
— Ну чего-нибудь путевое, чтоб по кайфу пошло.
— «Звездные войны» есть.
— Я четыре раза смотрел. Давай другое.
— А больше… «Последнее танго в Париже».
— Это что?
— Хороший фильм.
— Ну давай, давай…
Все повернулись к телевизору, сидящие на полу подползли ближе.
Стасик включил видеоприставку, установил кассету.
Заискрил экран, пошли титры.
— А выпить не осталось? — спросил Говно, садясь рядом с Мариной.
Басист показал пустую бутылку.
—Ну ты и алкаш, — усмехнулся Говно, обнимая Марину и кладя ей голову на плечо, — Ой, устамши мы, товарищи артисты.
Стасик похлопал его по колену: — Отдыхай, я пойду чай поставлю.
— Во-во. Давно пора, — буркнул басист, ложась перед телевизором.
А на экране кудрявая Шнайдер в манто и черной широкополой шляпе шла по виадуку мимо неподвижно стоящего, смотрящего в землю Марлона Брандо.
Марина смотрела этот фильм еще лет семь назад, когда его называли «хулиганским» и «порнографическим».
Вот сейчас она обратится к толстой негритянке за ключом от сдаваемой квартиры, и та, передав, схватит ее за руку, истерически смеясь и осыпая вульгарными комплиментами.
— Вы такая миленькая, молоденькая! — выкрикнула плохо освещенная негритянка и Шнайдер вырвала руку.
«А ведь можно было и не вырывать», — подумала Марина.
Рядом на стене висела книжная полка.
Она протянула руку, вытащила вручную переплетенный том.
Это была «Роза Мира», впервые попавшаяся ей лет в восемнадцать.
Марина стала листать книгу.
— Смотри лучше, — толкнул ее Говно. — Смотри, трахаются.
— Я смотрела, — улыбнулась Марина, листая книгу, с трепетом вглядываясь в страницы плохо отпечатанного ксерокса:
«Эта книга начиналась, когда опасность неслыханного бедствия уже нависала над человечеством; когда поколение, едва начавшее оправляться от потрясений Второй мировой войны, с ужасом убеждалось, что над горизонтом уже клубится, сгущаясь, странная мгла — предвестие катастрофы еще более грозной, войны еще более опустошающей…»
Она читала, чувствуя, как снова становится восемнадцатилетней поклонницей Агни-йоги, Сведенборга, Шамбалы, града Китежа, ушедшего под воду, Звенты-Свентаны, Яросвета и Небесной России — сладостной, родной, заставляющей сердце раскрываться пурпурными лепестками Розы Мира:
«Как и остальные затомисы, Небесная Россия, или Святая Россия, связана с географией трехмерного слоя, приблизительно совпадая с географическими очертаниями нашей страны. Некоторым нашим городам соответствуют ее великие средоточия; между ними — области просветленно-прекрасной природы. Крупнейшее из средоточий — Небесный Кремль, надстоящий над Москвой. Нездешним золотом и нездешнею белизною блещут его святилища. А над мета-Петербургом, высоко в облаках того мира, высится грандиозное белое изваяние мчащегося всадника: это не чье-то личное изображение, а эмблема, выражающая направленность метаисторического пути. Общая численность обитателей Небесной России мне не известна, но я знаю, что около полумиллиона просветленных находится теперь в Небесном Кремле. Всюду блистают здесь души церквей, существовавших у нас или таких, которые должны были быть построены. Многие храмы имеют, однако, назначение трудно понятное для нас. Есть святилища для общения с ангелами, с Синклитом Мира, с даймонами, с верховными иерархиями. Несколько великих храмов, предназначенных для встреч с Иисусом Христом, временами сходящем сюда, принимая человекоподобный облик, другие — для встреч с Богородицей. Теперь там воздвигается величайший храм: он предназначен стать обителью того великого женственного Духа, который примет астральную и эфирную плоть от брака Российского Демиурга с идеальной Соборной Душой России.