Кожа лица должна была быть «розовато-белой», но Станислав обладал природной смуглостью. Зато волосы на голове у него росли хорошо и густо – в точности как предписывалось. И цвет их соответствовал арийским признакам – «светлый, с вариациями от белобрысых до золотистых, иногда с красноватым оттенком». Никакой красноты в его волосах никогда не наблюдались, они были светло-русыми, а иногда выгорали за лето до белизны. Но это было немногое из того, что совпадало с требованиями нацистских идеологов и с чаяниями самого Станислава.
В восемьдесят третьем году он женился на беременной от него однокурснице, в конце того же года родился сын. В восемьдесят четвертом он закончил институт, в том же году, опять же в конце, жена принесла второго сына. Работа, семья, заботы о житье-бытье… В этом водовороте проблем утонул его интерес к своей внешности, вернее, к национальной ее составляющей. А в восемьдесят пятом году женился его старший брат Ростислав. И на ком женился… До армии он закончил техникум автомобильного транспорта, затем два года отслужил в автобате, после чего отправился в Тольятти, где устроился работать на знаменитом заводе. И откуда однажды приехал в отпуск на собственной «Ладе» и с красавицей-женой. Его избранницу звали Виттория, и была она дочерью итальянского рабочего, в свое время приехавшего строить «АвтоВАЗ». Виттория не знала своего отца, он исчез еще до ее рождения. Зато мать дала ей итальянское имя, но оставила свою русскую фамилию. Но как бы то ни было, в наследство от отца ей достались типичные для его нации черты лица и характера. Славянская кровь матери также давала о себе знать. Одним словом, к семнадцати годам девушка расцвела и стала настоящей черноокой красавицей с южным темпераментом и русской широтой души.
Станислав позавидовал брату. И даже пытался приставать к его жене. Виттория сгоряча отхлестала его по щекам, когда он однажды зажал ее в темном углу родительского дома, но великодушно промолчала – ничего не сказала мужу, хотя и могла. У брата закончился отпуск, и он вместе с женой отправился обратно в Тольятти. А у Станислава появился новый пунктик. Он вдруг принялся искать в себе признаки итальянца. Вскоре после этого советское телевидение показало сериал «Спрут» о мафиозных кланах в Палермо. И он с тихим восторгом обнаружил, что как две капли похож на мафиози Тано Каридди в исполнении итальянского актера Ремо Джирони.
Первое время он мнил себя сицилийским мафиози и в начале бурных девяностых даже попробовал организовать свой клан и заняться рэкетом. С друзьями обложил данью коммерсантов-ларечников, но подъехавшие вслед за этим крепкие парни в кожаных куртках отбили охоту вместе с почками и тем, на чем они замыкались. Надо сказать, что сам он держался молодцом, даже смог хорошенько врезать двоим, но друзья струхнули, разбежались, и некому было поддержать его, когда он остался один против дюжины озверевших бандитов. Месяц он пролежал в больнице после этого, еще два года работал на аптеку. Желание создать свой мафиозный клан поугасло, чтобы со временем разгореться вновь…
– Стоять, лицом к стене!
Пожилой конвоир, худой как скелет и с желтушным лицом, озлобленно толкнул Станислава в спину – как будто этим пытался выместить обиду за свою бестолково и неудачно прожитую жизнь.
Его спутника, тощего и чахлого парнишку, конвоир не тронул. Может, потому что видел в нем себя в молодости – такого же хлипкого и трусливого неудачника. А паренька пугало в тюрьме все, даже скрежет открываемых решеток. Всякий раз, когда в замочную скважину со стуком входил ключ, он вжимал голову в плечи. Единственно, чего он не боялся, – это выказывать свой страх.
Его и сейчас трясло, как в лихорадке, губы белые как мел, на лбу холодная испарина, даже очки запотели. Глаза у него, как у зайца, убегающего от волка. Еще уши осталось поджать и хвост. Станислав с неприязнью глянул на него. Сам он тоже никогда прежде не был в тюрьме и мало что знал о здешних порядках. И ему страшно, но он хотя бы виду не подает.
Коридорный надзиратель с диатезным румянцем на пышных щеках открыл дверь в камеру, откуда пахнуло вонью и гнилью.
– Добро пожаловать в ад! – злорадно усмехнулся он.
Фраза избитая и затертая до тошной банальности, но сейчас она как нельзя лучше соответствовала той действительности, в которую Станиславу предстояло окунуться.
– Пошел!
И надзиратель толкнул его в спину. Он ждал этого, вовремя напрягся и подался назад, поэтому коридорный уперся в него, как в скальную глыбу, и даже отбил руку. Зато он с лихвой отыгрался на чахлом пареньке, с такой силой втолкнул его в камеру, что Станислав едва удержался на ногах, когда тот врезался в него.
Он был на взводе, но старался казаться невозмутимо спокойным. Поэтому оттолкнул паренька небрежным движением плеча, стараясь не давать волю своему раздражению.
– Извините… – пискнул тот, в ужасе озираясь по сторонам.
Обстановка, в которой он оказался, ужасала не только его. Как ни готовил себя Станислав к тюремным кошмарам, его чуть не стошнило, когда он понял, в какой клоаке ему придется существовать в ожидании суда. Сравнительно небольшая по своим размерам камера была забита до отказа. Железные шконки в три яруса, застеленные темным от грязи бельем, люди, гроздьями свисающие с них. Режущая вонь от параши вперемешку с запахом горелой ваты. Табачный дым до потолка, но на фоне других гораздо более жутких запахов он почти не осязался. Духота и влажность несусветные – люди раздеты до трусов. Кто-то лежит, кто-то сидит, кто-то стоит в проходе между шконками вплоть до самой двери. Станислав еще не успел зайти, а уже оказался в гуще потных и смрадных тел. Мокрое белье на веревках над головой, вода капает на лысину – ощущение такое, будто кровь по ней размазывается.
Однажды, еще в годы армейской молодости, Казимирова угораздило оказаться на гауптвахте. Небольшая камера три на четыре, жара, пять штрафников вместе с ним, сидеть приходилось на железных столбиках, на которые перед отбоем укладывались дощатые лежаки, чтобы спать. Он исчесался тогда весь, чуть до экземы дело не дошло. Но то были цветочки. За дерзкое слово, сказанное начкару, его поместили в карцер, в крохотную душегубку без окон и дверей. Тогда он думал, что это и есть филиал ада на земле. Но этот карцер сейчас казался раем по сравнению с тем ужасом, в котором он оказался сейчас. Чтобы пройти камеру от двери до окна, нужно было сделать всего-то шесть, максимум семь шагов, но это казалось невозможным. В узком пространстве, отделяющем его от стола, как минимум полудюжина измочаленных тел. Люди ни о чем не говорят меж собой, просто стоят. Глаза пустые, как у зомби. До новичков им нет никакого дела.
За столом в основном проходе также сидят люди, плотной и липкой массой, в какой-то момент у Станислава возникло такое ощущение, будто на все головы приходится одно-единственное тело. На столе продукты на газетах, нарды, шахматы, книги – все вперемежку, полный хаос. Люди говорят негромко, но звуки накладываются друг на друга и на выходе – густой, оглушающий и оттого нервирующий гул, да иначе и быть не могло: камера напоминала улей, где роились пчелы, только здесь, производился не пахучий мед, а вонючее дерьмо.
От одной только мысли, что ему придется существовать в этой клоаке, Станиславу стало тошно.
Он слышал, что новичкам в камере следует поздороваться со всеми ее обитателями, но прежде всего с блатной частью арестантского населения.