В «цехе» епископ внимательно всматривался в портрет генерала и все переводил взгляд со скульптуры на оригинал, сравнивая, приговаривая:
— Похож, очень похож. Но, как я понимаю, не в этом главное. Характер выразил, в душу заглянул — вот в чем сила таланта. Талант — это Божий дар.
— Это уж точно, согласился генерал: — Указом Горбачева или Ельцина талант не родишь и гения не сделаешь.
— Почему же? — возразил Иванов. — Делали, делают и будут делать, к сожалению. Сколько Хрущев, Брежнев настругали талантов, раздавая лауреатские медали и звезды героев труда всяким шарлатанам, проходимцам, карьеристам. И себя, конечно, не забывали.
— Это все мишура, бумажные цветы, — сказал Якубенко. — Генерала можно сделать приказом министра. И вашего брата — епископа или митрополита может сделать патриарх. А вот скульптора, композитора сделать никому не дано. Это привилегия природы. Или, как вы говорите, от Бога.
Чтоб отвлечь епископа от своего портрета, генерал подошел к композиции «Девичьи грезы» и обратился к епископу:
— Ну а как, товарищ владыка, вы находите это творение рук человеческих?
Епископ и Иванов улыбнулись по поводу «товарищ владыко». Алексей Петрович поправил:
— Просто «владыка», без «товарища».
— И без господина? — шутя переспросил генерал. Он и «товарища»-то вставил преднамеренно, ради шутки.
— И без господина, — примирительно улыбнулся Иванов.
— Зовите меня Николаем Семеновичем, — сказал епископ, и острый вкрадчивый взгляд его быстро скользнул по композиции. Развел руками: — Прекрасно, слов нет.
И отошел в сторону с деланным показным смущением. А Иванов подмигнул генералу:
— Не искушай монаха.
В зале Иванов быстро накрыл стол для кофе, поставил вазу с печеньем и сливочное масло — недавний еженедельный заказ для ветеранов войны, Якубенко извлек из своего «кейса» бутылку коньяка, епископ как-то стеснительно присоединил к этой более чем скромной трапезе бутылку «Славянской» и банку ветчины, и начался дружеский пир с тостами, разговорами, острыми, откровенными вопросами. Его преосвященство предпочитал «Славянскую», генерал и скульптор баловались коньяком, оба очень сдержанно, осторожно, объясняя, что они свою норму давно исчерпали и теперь иногда позволяют себе «чуть-чуть» ради особого случая. А случай произошел и в самом деле исключительный и давно ожидаемый. К нему, можно сказать, так или иначе — каждый по-своему — готовились все трое. Генерал и епископ знали дуг друга со слов Иванова; обоих Алексей Петрович высоко ценил и любил, по правде — «все уши прожужжал», подогревая их любопытство и желание познакомиться. Да все не было случая. Как вдруг позавчера позвонил Иванову владыка и попросил разрешения встретиться и доставить Алексею Петровичу обещанное. Владыка время от времени по-приятельски снабжал Иванова кой-какой литературой религиозного направления и на этот раз обещал принести ему статью Льва Толстого, мало известную в народе: «Почему христианские народы, и в особенности русский, находятся теперь в бедственном положении?» У генерала же была необходимость побеседовать с архиереем по некоторым вопросам, связанным с теперешним положением в стране, касающимся не столько религии, сколько конкретно церкви. Генералу епископ понравился («компанейский мужик и независимо думающий»). Его преосвященство мысленно оценил генерала: («Не солдафон и патриот»).
— Как вы, владыка, смотрите на все, что творится в стране? — обратился генерал к епископу. — Россия гибнет, ограбили, разворовали и разрушили то, что создавалось таким трудом веками многими поколениями.
— Россия не погибнет, — ответил епископ. — Россия воспрянет. Разве впервой нашему отечеству доходить до последней черты? Вспомните историю. Тысяча шестьсот двенадцатый год. Нашествие поляков, лжедимитрий в Москве.
Время это хорошо изобразил писатель Загоскин в своем романе «Юрий Милославский». Вот первые строки романа. Если позволите, я по памяти вам напомню только одно предложение.
Он сделал паузу, прищурил глаза, почему-то прикрыл панагию бородой и, глядя в угол комнаты, начал:
— «Никогда Россия не была в столь бедственном положении, как в начале семнадцатого столетия: внешние враги, внутренние раздоры, смуты бояр, а более всего — совершенное безначалие — все угрожало гибелью земле русской». Разве не то происходит сегодня? — Он уставил вопросительный взгляд в генерала.
— Точно: внутренние раздоры, совершенное безначалие — все сходится, — с некоторым удивлением произнес Якубенко, а епископ продолжал:
— А семнадцатый и последующие годы? Разве не так было? В восемнадцатом году Зинаида Гиппиус опубликовала свое стихотворение «Знайте!». Оно кратенькое, всего несколько строк.
«Она не погибнет, — знайте!
Она не погибнет, Россия.
Они всколосятся, — верьте!
Поля ее золотые.
И мы не погибнем, — верьте
Но что нам наше спасенье?
Россия спасется, — знайте!
И близко ее воскресенье.
Он читал негромко, без пафоса, как-то уж совсем обыденно, хотя и проникновенно, прочувственно, и, возможно, эти обыденность и проникновенность производили благоприятное впечатление на слушателей, и слова поэта западали в самую душу, вызывали ответные чувства. Иванов видел, как в глазах генерала засверкали искорки не восторга, а чего-то иного, скорее священного гнева. Впрочем, для Алексея Петровича это не было неожиданностью: он знал горячий характер Дмитрия Михеевича, его взрывчатую возбудительность, как знал и его душевное состояние во все эти последние годы смутного времени. Обращаясь к Якубенко и указав глазами на епископа, он даже с некоторым восторгом пояснил:
— Владыка любит поэзию и много стихов знает наизусть.
Но Якубенко пропустил это замечание мимо ушей, как второстепенное в данном случае. Он смотрел на епископа умным пытливым взглядом и спрашивал:
— Говорите, Россия не погибнет? И как там кончается — «близко ее спасение»? Вы верите?
— Что не погибнет? — почему-то переспросил епископ.
— Что не погибнет — я уверен, в этом нет сомнения. А вот что близко ее спасение?
— Это говорила Зинаида Гиппиус, — как бы даже виновато ответил епископ, и глаза его приняли скорбное выражение. Опустив веки, он добавил:
— И как мы теперь знаем, она ошиблась, поскольку спасение России оказалось совсем не близким. — В голосе его прозвучали горькие, грустные ноты.
Якубенко хотел было возразить, что спасение России началось в гражданскую войну, и она не погибла, но сообразил, что такое замечание вызовет несогласие епископа, начнется спор, чего он не желал пока что, до поры до времени.
— Вы говорите о прошлом, а я спрашиваю о настоящем: близко ее спасение? Ваше личное мнение? — продолжал генерал, как бы не желая отходить от поэтической строки.
— В Евангелие от Матфея сказано, что царство Антихриста будет недолгим, три с половиной года. Его сметет великая смута народная, прольется кровь, будут страдания. И придет настоящий Христос. И мир возродится, и будет благоденство, — ответил епископ, сославшись, однако, на священную книгу, как на щит.
— Какие три года? Этот антихрист уже шесть лет разоряет страну, и уже пролилась кровь.