— А что, если он решил оставить ее у себя? Песчинки под грузным телом Снегиря скрипнули.
— С каких пирогов? Он же вор. Зачем вору красть картину и оставлять ее у себя? Тем более такую картину. Куда он мог ее повесить? На стенку в камере?
— Но… Ты же сам сказал, что он романтический вор. И ты не знаешь, что было у него в голове. Может, он решил с ней не расставаться.
— Чушь, — уверенно сказал Снегирь, и я поразилась его уверенности. — С чем это он решил не расставаться? С твоим светлым образом, что ли?
— Если принять мою точку зрения, тогда все выстраивается. Мы ведь не думали о том, чтобы оставить ее у себя. Мы с самого начала решили продать… Мы не были опасны, и поэтому с нами ничего не случилось.
— Не верю я во всю эту мистику.
— Ты можешь не верить. И я могу не верить. Но факт остается фактом: все они умерли рядом с картиной. Должно же быть какое-то объяснение.
— Но не такое дурацкое.
— А случайные смерти от инфаркта — и Гольтмана, и Быкадорова — не выглядят по-дурацки? И на теле Лехи не было найдено никаких следов насильственной смерти.
— Ты же сама сказала, что у этого чертова Гольтмана было слабое сердце…
— Но у остальных со здоровьем все было в порядке.
— Кто знает…
— Я знаю.
Лавруха соорудил башенку из песка и теперь усердно прорывал под ней подземный ход.
— Тебе виднее. Ты же была их любовницей, не я… Заездила мужиков. Вот теперь и передо мной персями трясешь, бесстыдница.
Я инстинктивно прижала руки к груди; прилипшее к телу мокрое платье действительно выглядело двусмысленно.
— И вообще на месте компетентных органов я бы тобой занялся.
— Напиши заявление, — окрысилась я.
— Нет. Я тебя люблю и заявление писать не буду. И вообще ничего больше не хочу слышать. Ни об этой картине, ни об этом художнике.
Лавруха поднялся и с детской непосредственностью растоптал выстроенный им замок из песка. А вместе с замком были растоптаны и все мои хилые версии. Жека отпала сразу, Лавруха самоустранился, а я осталась со всеми этими загадками один на один. Кстати, за всю прошедшую ночь я ни разу не вспомнила о Жеке. И никто не вспомнил.
— Надо заехать к Жеке, — сказала я Снегирю. Лавруха, прыгавший в одной штанине, завалился на песок.
— Зачем? — спросил он.
— Нужно же все ей рассказать. Предупредить.
— Думаешь, это ее обрадует? Опять начнет распространяться, что мы решили воспользоваться дурными деньгами. Позже расскажешь, когда все утрясется. Не нужно давать лишних козырей в руки этой честной идиотки.
— Ты думаешь?
— Уверен!
— А если ее начнут трясти?
— Да кто начнет?! Она же уехала еще до того, как все произошло. Ты же в курсе, у Лаврухи-младшего понос. Я сам ее проводил. Сдал с рук на руки какому-то охраннику. Который должен был ее отвезти…
Херри-бой, до этого скучавший в сторонке, заметно оживился.
— Мы не вернемся обратно, Катрин? — спросил он.
— Нет. Мы уже никогда туда не вернемся, Херри.
— Но картина… Может быть, эта женщина — его мать — захочет ее продать… Я хотел бы поговорить. Конечно, у меня нет крупной суммы… как это по-русски… Cash… Но…
Проклятый голландец с его проклятой картиной надоел мне хуже горькой редьки. Лавруха, кажется, понял мои настроения. Он подхватил Херри-боя под острый локоть и потащил за собой по тропинке. Я плелась сзади с чемоданом в руках. Потершаяся ручка больно резала мне ладонь, но уж лучше тащить вещи, чем слушать Херри-боя. Я с ненавистью смотрела на подшерсток мягких волос на затылке. Непроницаемо-спокойный. Даже если небо упадет на землю, даже если все мельничные ветры его Голландии будут дуть в одну сторону — и тогда Херри-боя ничто не прошибет. Ничто, кроме Лукаса Устрицы. А ведь есть еще один человек, которому выгодна смерть Алексея Алексеевича Титова.
Кроме его конкурентов, разумеется… И этот человек — ты, Херри-бой.
Пока Леха был жив, тебе не светило ровным счетом ничего. Но теперь его нет, и еще неизвестно, как отнесется к картине Агнесса. Завтра ты будешь у нее (в этом я даже не сомневаюсь) и начнешь лепетать о необыкновенной историческрй ценности доски. О ее значении для Голландии. Картины должны жить в странах, в которых написаны, — это твоя мысль. Она может быть убедительной для Агнессы…
И потом — ты был последним, кто видел Леху в живых. Кроме Пупика и Девы Марии, разумеется. Ты оставался в кабинете, когда я вышла оттуда. Я вышла, поднялась наверх и…
Я оказалась в запертой спальне.
Кто же все-таки меня запер?
Картина может убивать, я почти готова поверить в это, но поворачивать ключи в замках? Это уже слишком…
Споткнувшись о крошечный валун, я едва не растянулась на тропинке. Выходные туфли, в которых я проходила всю сегодняшнюю ночь, мало соответствуют пересеченной местности… Я раскрыла чемодан и извлекла из него шорты, футболку и ботинки “катерпиллер” на угрожающе толстой рифленой подошве. Любимые ботинки Пупика… Бедный кот.
Сквозь редкие сосны просматривалась трасса, и когда я вышла на нее, Лавруха уже договаривался с водителем какого-то “Жигуленка”.
— До Питера, шеф. Платим в баксах, — сказал Снегирь и подмигнул Херри-бою. Понятно, за чей счет он решил прокатиться.
— Я не еду, — сказала я.
— Почему? — Лавруха нахмурился. — Все-таки решила отправиться к Жеке?
— Нет. Пупик. Нужно забрать его у ветеринара. Ветеринар обещал сделать вскрытие. Это недалеко. В Зеленогорске. А вы езжайте в Питер, если хотите.
— Нет уж. Я тебя не оставлю в таком состоянии. Поехали вместе…
…Ветеринар не сказал мне ничего утешительного и взял только часть денег за услуги.
— Ничего не могу понять, — сказал он мне. — Внутренности абсолютно не повреждены. Внешне это похоже на инфекцию, но никаких подтверждений я не нашел.
— А почему у него выпала шерсть?
— Шерсть выпадает по совершенно разным причинам. Это самая естественная реакция на тяжелую болезнь.
— Он был совершенно здоров, доктор.
— Да. Во всяком случае, никаких патологий вскрытие не выявило.
— Что же тогда?
— Увы. Я не знаю… Если вы хотите, я могу провести химический анализ тканей. Не думаю, что это прояснит картину, но… — Александр Третий с сомнением взглянул на мою футболку и шорты, бывшие в девичестве джинсами “Ли Купер”.
Это обойдется мне в кругленькую сумму, понятно.
— Спасибо. Я думаю, не стоит. Оставлять здесь, на холодном прозекторском столе, тельце Пупика, да еще на неопределенное время, было выше моих сил. Я завернула кота в чистое полотенце и вышла из кабинета.
Снегирь и Херри-бой ждали меня на улице. Снегирь пил пиво, а Херри-бой — стерильную минеральную воду “Полюстрово”.
— Хлебни, — сказал мне Лавруха, — полегчает.
— Я не хочу…
— Нужно, — Снегирь аккуратно вынул сверток у меня из рук.
— Мне очень жаль, Катрин, — хоть здесь Херри-бой проявил сострадание, и я была благодарна ему за это.
— Ну что, двинули?
— Нет. Я хочу похоронить его здесь, на заливе, — везти мертвого Пупика в город — на это меня может не хватить.
— Как скажешь.
…Мы похоронили Пупия Саллюстия Муциана под сосной, совсем рядом с заливом. Снегирь насыпал аккуратный холмик и так же аккуратно подровнял его края.
— Спи спокойно, Пупик. И хоть покойника я не любил, по причине вздорности характера, давайте его помянем…
Снегирь протянул бутылку с пивом Херри-бою, но тот отрицательно покачал головой.
— Надо. Обычай такой. Русский обычай. Понимаешь?
— Я пил коньяк, ..
— То коньяк, а то — пиво. Это же ваш национальный напиток! И потом — когда это было! За упокой души — святое.